Михаил Шахназаров - «Контрабас» и виски с трюфелями [сборник]

Через время Наташа обрела друга. Доброжелательницам было о чем посудачить. Еще и года не прошло, а она уже… После гламурных вечеринок с рабоче-крестьянским привкусом вдовы тащат в постель молодых кобелей и почтенных дельцов, в карманах которых лафетки «Виагры» потеснили упаковки с гондонами. Их будет не в чем упрекнуть после смерти мужа. Над гробами супругов не витает нимб святости или печать греховности. Из деревянных ящиков, как из кадки с цветами, торчат невидимые рога. Истину, что «вдову нужно утешать в постели, пока не остыл труп мужа», они усвоили.

До годовщины оставалось два месяца, когда я узнал, что Наташа в положении. Память воскресила разговор с Андреем. Уверения, что жена бесплодна, резкое определение: «пустая, как скорлупа». Начали выстраиваться кирпичики догадок. Все нормальные врачи отсюда давно уехали. Тем, что остались, нельзя доверить жизнь захворавшей шиншиллы. Ошибка врача? Или Андрей солгал? Потеряв Иришку, узнал, что больше не может стать отцом, и заложил руль под колеса фуры? Даже если в письме объяснения в любви, они все равно из могилы. Отдавать это послание женщине, которая готовится родить и родиться заново?..

Были мгновения, когда мне вновь хотелось избавиться от конверта. Несколько раз приходили фантасмагорические кошмары, в которых неизменно являлся Андрей. Я даже пошел в храм. Купил свечи, подошел к иконе Николая Чудотворца, начал о чем-то мысленно просить и поймал себя на фальши. Я молился в неверии. Мы с Николаем посмотрели друг другу в глаза и больше взглядами не встречались… Практически каждый день в лабиринте мыслей находилось место этому письму из могилы. В итоге мои параноидальные настроения дали возможность немного заработать одному из банков. Конверт был помещен в малюсенькую ячейку депозитария.

Наташа родила мальчонку. Счастье не бывает запоздалым. Ее глаза улыбались, а стало быть, улыбалась и ее душа.

Когда Владиславу исполнилось полгодика, я решил выполнить последнюю волю друга. Наталья пригласила к себе, но мне не хотелось вручать это послание в ее доме. Договорились встретиться в Межапарке. Она пошутила о тайне Полишинеля. Рябило зеркало Киш-озера, гортанно перекликались чайки, порывы ветра терзали флаг спасалки. Я молча протянул конверт. На устах Наташи появилась улыбка. Та улыбка, после которой на щеках выступают слезы, та улыбка, которая застывает в укоре. Она заплакала. Горько, тихо, без всхлипов и причитаний. Стало неловко, и я невпопад ляпнул:

— Написал, что любит?

— Ой, Тема, Тема… Любит, не любит… Послушай, у тебя была красивая девушка. Запамятовала, как звали. Брови вразлет, высокая брюнетка.

— Лаура?

— Нет, не Лаура. Ну да ладно. Тем более, не в имени дело…

— Оля?

— Точно, Ольга! Я помню, как, узнав, что ты у нее не один, ты убивался, Темка! Ты стал неуправляем! И ты повторял одну и ту же фразу: «Лучше бы я этого не знал, лучше бы я этого не знал…» Скажи, Артем… А сейчас ты бы сказал то же самое?

— Да эмоции все, Наташ, эмоции мои… Нет, конечно.

— То есть все, как в старой истине, то есть горькая правда? Лучше горькая правда, Артем? Скажи, лучше?

— Не знаю, но… В общем, да.

— Читай!

Я быстро пробежал глазами первые строки. Медленно поднявшись, побрел в сторону озера. Наташа со смехом кричала, чтобы я сделал кораблик и отогнал его прочь. Она восклицала, что мы обязательно напьемся, чтобы забыть об этом хоть сегодня, что она догадывалась. Огонек зажигалки нежно коснулся края листка. Белый пепел растворился в отражении тяжелого неба.

«Милая Наташенька, когда ты будешь читать эти строки, скорее всего, я буду на Страшном суде, которого заслуживаю. Но поверь, что Иришка сама захотела этого, а я с собой поделать уже ничего не мог. Я думал, что самая страшная тай…»

На перроне было шумно и суетно. Громыхали тележки носильщиков, юркали в толпе подозрительные типы, широко улыбались курортницы-одиночки. Одну Лев заприметил еще в Москве. Среднего роста, с тяжелой грудью и тонкой, изящной шеей. Провожал девушку муж. Совсем еще молоденький старлей. Улыбаясь, грозил пальцем, а она, изображая глазами удивление, заливалась смехом. По отбытии на девушке был длинный льняной сарафан и плетеные мокасины. Сейчас она в легкомысленных шортах, босоножках-римлянках и полупрозрачном топике. Игриво общается с худым нагловатым брюнетом.

— Куда едем, земляк?

Перед Львом возник невысокого роста, коренастый мужчина. Вдавленный боксерский нос, толстая шея. Голос хрипловатый, низкий.

— А почему земляк?

— Хаэс?

— В смысле?

— В смысле я тебя спрашиваю. Армянин ты или нет.

— Я еврей! — в голосе Льва прозвучала обида. — Я чистый еврей! Еврей и по маме, и по папе.

— Ну еврей и еврей. Чего кричать-то? Ты так орешь, будто три раза конкурс Чайковского выиграл или в шестидневной войне героя получил.

За кавказца Льва принимали частенько. Разок обозвали «тупым зеленщиком». Еще в школе, за густые черные брови, он получил смелую по тем временам кличку — «генсек». Брови с рождения юноша так ни разу и не выщипывал. Отец запретил. Лев разок заикнулся, но Иосиф Эмильевич как отрезал: «Никаких выщипываний! Мы тебя не для того обрезали, чтобы у тебя там болталось все. Примета такая есть». Лева попытался было возражать, что и стричься в таком случае опасно, но был обруган матом на идише.

— Куда ехать?

— В гостиницу какую-нибудь. Желательно в хорошую.

— Ни в хорошие, ни в плохие ехать смысла нет. Позавчера международный конкурс парикмахерш стартовал. А это повеселее, чем конкурс Чайковского. Они уже прямо на балконах этим занимаются.

— Стригут, что ли?

— Молодой ты еще. Стригут, стригут… Ну так вот. Конкурс парикмахерш — раз. Плюс какие-то старты вечных надежд «Сочи зовет». То есть надежды снять номер у тебя в принципе нет. Я тебе вот что скажу. Моя двоюродная сестра комнату сдает. Комната в частном доме. До моря семь минут ходьбы. И по цене выиграешь, и спать будешь крепче. Ни парикмахерш, ни балконов…

Лев вспомнил, как его облапошили в Махачкале. Сдали внаем комнату, а перед отъездом ограбили. Поставили перед дилеммой: «Или сам деньги отдашь, или изнасилуем! Но деньги все равно заберем». Тот случай, когда думать не приходится совсем. Сочинец в отличие от махачкалинцев показался Льву человеком хоть и прожженным, но порядочным.

По салону свеженькой темно-синей «шестерки» метался голос блатного соловья: «Звенит звонок, пора расстаться, пора расстаться с буйной головой…»

— Бока поет, — пояснил водитель, — земляк наш. А меня Артак зовут.

— Очень приятно. Мне имя Лев дали. В честь дедушки. Был известным цирковым артистом. Пришли немцы, почти весь цирк перестреляли. От клоунов до вольтижеров. Но деду спастись удалось. Выжил. А чего это у вас на приборной панели и иконки, и тиран, и девица легкого поведения в купальнике?