Анна Михальская - Профессор риторики

– Ну, профессор, а пока дело все-таки за тобой, – пророкотал бархатный погодинский баритон – обаятельный, мужественный, победный. – Думай своей ученой головой, где деньги взять. Как договаривались. Земля

– наша, начальный капитал – ваш. Да ведь ты уж придумала вроде. Колись, профессор! Когда деньги будут?

– Скоро, – сказала я, с отвращением замечая, что сын академика изогнул свои красные губы в саркастическую параболу. Странно, но даже вместе с недоверием им удавалось выражать похоть. Серебряная крышечка щелкнула. – Скоро, – повторила я, сама себе не веря, но стараясь нарочито беспечным тоном убедить в своей серьезности учредителей.

– Скоро – это когда? – женственно-капризно спросили красные губы. И сложились в новую кривую, еще более замысловатую.

– В четверг, – почему-то ответила я. – В четверг должны быть. Созвонимся.

Алексей смотрел на меня, даже не пытаясь скрыть недоумения.

– Заметано! – воскликнул веселый Погодин, и пикник покатился к концу. Между стеблями травы и над полем потянуло холодом. Подползли сумерки.

УАЗ поскакал в обратный путь, резво, как лошадь в родную конюшню, – сперва запрыгал по проселку, потом полетел по шоссе. Я напряженно думала, молча глядя в окно на черные стены сомкнутых елей. Так. Сегодня звоню Виталине. Завтра – за банкой. Найдем, не можем не найти. Деньги, что она обещала, отдадим Погодину сотоварищи – пусть действуют. Я не буду. Все равно все провалится. Как проваливается сейчас все у всех, то есть у таких, как мы.

Ведь и Погодин с его мужеской бравадой, и сын академика с красной улыбкой, и рыжебородый викинг – это наши. Это мы. Но нет в нас чего-то необходимого для успеха. Для успеха денежного, бытового, крепкохозяйского. Нет, ни о ком из нас не скажешь: он прочно стоит на ногах. Даже о Погодине: его сильные длинные ноги все пытаются врасти, да не в ту почву. А сын академика и вовсе постоянно лежит. Мечтает о чем-то, глядя в небо. О следующей женщине. О мириадах новых. Но каждый талантлив, и по-своему. Только того самого – нет. И не будет никогда. Успех у каждого будет. Придет со временем. Но – не тот. Какой, неизвестно. Но не тот, которого сейчас все ищут, ждут с трепетом, с нетерпеливой и страстной дрожью, как ждут любимую… Любимого… Как ждут те, кому есть кого ждать, кому повезло. Повезло… Согрей мою руку, красный камень!

Боже мой, как же трудно сохранить себя. В этой путанице, что раскинута кругом, словно ловчая сеть, в этой путанице слов и молчания, дел и бездеятельности, надежд и воплощения… И речи так надрывно-уверенны, и жесты так торопливы… И скоро зима… Миновал Покров.

И я погрузилась в какие-то грезы, а может, это были давно забытые воспоминания… Или другая жизнь, или мечты о ней…Он любит сны смотреть, а я глаза открою в рассветных сумерках – и тут же серый свет, как заяц, прыг в окно – и вот уж над горою глаголет ворон, и второй – ему в ответ… А день суров, и пики мощных елей сквозь небо низкое к нордическим богам в чертоги тянутся, в их снежные постели, и волчьи шкуры туч сползают к их ногам… Пока он видит сны, над белым платом поля нечесаных берез свисают волоса, и легким нарыском в бескрайнее раздолье, играя на бегу, строчит свой след лиса…

На этом я и уснула, а уазик все прыгал, все несся, и встречный ветер уже бросал в стекло пригоршни жесткой и мелкой снежной крупы.

Вечером Виталина отозвалась после первого же гудка. Конечно, ждала она не меня. Обидно, когда звук собственного голоса вызывает такое разочарование. Но сейчас это было не важно. Эпоха перемен уже научила меня кое-чему. Арбатский мудрец как-то сказал о самом умном греке: он поставил свою жизнь как проблему. И решал ее, зачарованный поисками этого решения. Постоянно, неотрывно, ежеминутно. Что ж, и со мной случилось то же. Ведь и я человек, а даже кошка может смотреть на королеву. Почему же мне не думать, ведь и я – Нomo sapiens,Нomo ludens, Нomo agonalis, Нomo eloquens [22] , наконец? Не играть, думая? Не бороться, думая и играя? Не говорить об этой мысли, этой игре, этой борьбе, этой речи? Говорить, правда, не с кем – сын еще мал, муж уже велик… Ну так что ж, говорить можно и так. Молча.

Сейчас наступил миг опыта, весьма важного для дальнейшего хода моих молчаливых рассуждений. Потому-то разочарование в голосе подруги не отвлекло меня от главной проблемы – надвигающейся метаморфозы моего наличного «я»… Перемены вероятной или только возможной? Кто это будет – «я» с деньгами? Но размышления пришлось прервать. Виталина проявила не только интерес, но и готовность выступить на поиски клада завтра поутру.

– Как можно раньше, – сказала она. – Очень рано…

Ну, скажем, в девять… Ох, это мне придется в семь вставать…

– Давай в десять – одиннадцать. Мне ведь за руль. А я если не высплюсь, то знаки путаю…

Сошлись на половине десятого. За ужином возникла новая трудность: у Ники поднималась температура. Я думаю даже, что неведомые науке возбудители таинственной болезни моего мужа, прибывшие в его теле на Арбат с далекого озера Лоб-нор в Центральной Азии, обитали теперь и в таком новом, таком тоненьком и нежном теле моего сына – теле, которому вряд ли суждено процветать и благоденствовать в Эпоху перемен. Да и переживет ли оно все это? – с тоской смотрела я на длинную шею, беззащитное горло, на чистую линию скул, под которыми заметны были увеличенные желёзки. Все это значило, что и завтра он не идет в школу, и опять оставить его одного на целый день – я не рассчитывала, что банка так уж сразу дастся нам в руки, – было жестоко.

– Ники, – решилась я наконец. – Послушай, милый. Мне нужно рассказать вам с папой одну очень интересную вещь.

Алексей, в этот вечер еще ни разу не пожаловавшийся на головную боль, поднял глаза над чашкой чая – горячего плиточного чая с молоком и с сахаром, такого, какой привык пить на Алтае, в Туве и прочих окрестностях Лобнора – все они для меня загадка и неизвестность. Но мне говорили, что чаша этого озера лежит у восточной окраины Такла-макан (что это, я не представляю), к северу от Кунь-Луня (это, кажется, хребет), втысяче километров на юг от русского Алтая, куда ходили староверы в поисках Беловодья.

– Завтра утром мы все поедем искать клад, – начала я. Наступила пауза. Ребенок, верно, слишком ослаб, чтобы энергично радоваться. Алексей не поверил. Но уже после первых моих фраз понял, что все более чем реально, и быстро связал повесть о банке с моими странными обещаниями добыть к четвергу «начальный капитал». Глаза его, помутневшие от тягот лобнорской хвори, ожили, засветились, из стенного шкафа была добыта саперная лопатка и топорик, появился даже фонарь – на всякий случай, если поиски затянутся, – с антресолей сняли рюкзак, приготовили бутерброды и термосы.