Анна Михальская - Профессор риторики

Последний наградной лист, самый главный и самый краткий, – «за взятие г. Берлина» – подписан так же крупно и весело, как делал это подполковник Ухальцов, но уже другим командиром части – инженер-полковником Филипповым. Не привелось, видно, Ухальцову войти в Берлин. А может, и дойти не привелось до него.

На этом листе внизу рисунок такой: на переднем плане трое красноармейцев в касках, наставив вперед винтовки с примкнутыми штыками, чуть заметно улыбаются. Рядом – моряк, вьются на ветру ленты его бескозырки. В небе наши самолеты, за воинами наши танки. А под ногами у солдат – развернутые знамена, и на первом полотнище надпись:

Видно, не все наградные сохранились, потому что в книжку вписаны еще благодарности. За участие в страшной Орловской битве. Эта запись видна четко, прочие не разобрать.

Боже мой! Легко ранен в грудь. В сорок третьем. Вот и все.

А я на лугу возле Истры. Ночь, и над черной блестящей водой тоскливо кричит серая цапля. Вот опять ее пронзительный голос катится над рекой, даже во тьме быстрой. Истра. Стремнина. Стремление. Страсть. Стрела. Истрос – Іστρος, свежий, быстрый. Эллинское имя великой славянской реки. Истр – Дунай. Дунай, при переправе через который выжил дед, и друг его Колька получил Героя. Вот и я у реки родной, у черной реки времени, у реки быстрой. Мокрая трава по колено, белая дорога впереди, и тонкие пелены тумана, словно бесконечные марлевые бинты, тянутся лентами… Рвутся клочьями… И вот уж невечерняя заря занимается… И туман плывет, плывет туман серо-пегий…

Видно, я задремал, уронив на стол голову. Очнулся: ключ поворачивался в двери. Она открылась. И снова почему-то стало тихо. Я поднялся и вышел в коридор.

Мать стояла у самой двери, прислонившись к притолоке. Голова ее была опущена, так что волосы почти закрывали лицо. Она не двигалась.

Я взял из ее рук сумку, повесил на вешалку. Мать не шелохнулась. Я обнял ее за плечи – точно так, как всегда делаю, когда она плачет, – и повел в комнату, к дивану. Но она не плакала. Просто молчала и старалась на меня не смотреть. Она вообще никуда не смотрела. Я посадил ее на диван, она отвернулась и легла ничком, мимо подушек, лицом в ковер.

Я сидел рядом и медленно гладил ее по спине. В комнате стало уже темно. Наконец острые лопатки судорожно дрогнули, и она зарыдала. Это был не обычный плач. Она вся превратилась в рыдание. Я взял ее запястье. Пульс неровный. Ритм не просто сбит – сплошной хаос.

Через час под окном я увидел желтую машину реанимации. Все это время, держа мать за руку, я слушал, как на мосту, в пробке, сквозь серый дымный туман воет сирена. Но пробиться к нам все не удавалось.

Когда вошли врачи, она сама перевернулась на спину, привычные руки облепили ее датчиками, и никотинамид потек в вену по каплям медленно-медленно. Жизнь уходит гораздо быстрее. Врач, мрачный, как ворон, сидел насупившись, вводил лекарство и расспрашивал. Постепенно лицо его светлело, и вот он вздохнул с облегчением:

– Ну, на этот раз пронесло. Налаживается. На кардиограмме инфаркта нет, обыкновенный пароксизм мерцательной аритмии. Как сейчас? Сердце чувствуете?

– Как это?

– Ну, вы чувствуете, что у вас есть сердце?

– Конечно, – ответила она.

– Вы меня не понимаете. Здоровые люди не чувствуют. Будто его и нет вовсе. Чувствуете, что оно бьется?

– Нет.

– Ну, значит, все. Обошлось. Давление в норме, два часа не вставать. А то в обморок упадете. Понимаете, кровь вся к ногам – и вот. Нервничать вам нельзя. Феназепам – и спать до утра. Все.

Провожая их к двери, подтаскивая тяжелый ящик кардиографа, я спросил:

– И все-таки, доктор, отчего это?

– Ну, судя по тому, как давно был последний пароксизм, а также по тому, что написано у нее в выписке из клиники, что вы мне показали, у нее – конкретно у нее, заметьте, – это от нервов. Исключительно. Она ведь не пьет, не курит, в отличной форме, красивая женщина – поискать, в ее возрасте практически не встретишь: вес на целый пуд меньше роста, мышцы тренированные, живот плоский – да таких не бывает просто… Разве среди шоу-публики или спортсменок там…

Поняв, что несколько увлекся, врач резко закончил уже за дверью:

– Но что вы хотите? Дисфункция водителя ритма. Это серьезно. Беречь, беречь и беречь. Немедленно успокоить – я уж не знаю, что у вас там, – и пока острый период эмоциональных переживаний не пройдет, держать на феназепаме. Пустырник пусть пьет. А, пьет? Ну, следите, чтоб регулярно. Чуть что – немедленно вызывайте. Тут стесняться нечего. И дожидаться тоже. Опасно.

Когда я вернулся к ней, она лежала так же, на спине, и ее слишком светлые, спокойные и пустые глаза смотрели мимо.

Я сел на край дивана:

– Что ты, мамочка, милая, что случилось?

Она наконец посмотрела на меня. Глаза стали еще больше, лицо еще белее.

– Я должна тебе рассказать… Только боюсь, что опять заплачу. Не сдержусь и заплачу. Понимаешь, откуда-то поднимается такое горе, такое страдание – подкатывается прямо к горлу, волной. Захлебываешься, как будто тонешь. Боюсь, что, если опять так заплачу, умру. Вообще я не против. Умереть. Мне не страшно. Но только не от этого. Я не хочу умирать от этого.

Я гладил ее по волосам.

– Ну и не надо. Выспишься, утром расскажешь. Утром всегда все другое.

– Нет, сейчас. Завтра уже нужно будет что-то делать. Что-то решать. И потом, я уснуть не смогу с этим на душе. И проснуться не смогу тоже.

– Ну, давай сейчас. Только не бойся. Ничего не случится. Я с тобой. Лекарства все еще действуют. Ты смотри на все будто со стороны и рассказывай. Как про чужое.

– Я ездила на… на дачу… – Она остановилась. Отвела взгляд. И продолжала, глядя в пространство: – Ты там с начала лета не был. Или это был конец мая? Помнишь, мы сидели на лавочке, ждали поезда. И встретили там эту девушку. С такими пристальными глазами. Она на меня так смотрела… Как-то очень правильно. Да, слишком правильно. Ну, ты не понимаешь, и не надо.

Пока ты был в экспедициях, прошел июнь. Я была в Москве: кончался семестр. Отец жил на базе в Бубенцах. Потом у меня оказалось недели три свободных, и я провела их на даче. Одна. Ну, ты с друзьями несколько раз приехал, а так – одна. В Троицком была только Виталина, мы с ней по вечерам пили чай, я купалась, ездила на велосипеде. К твоему возвращению из Антиохии, как ты, может быть, заметил, – тут мать грустно усмехнулась, – я была уже в Москве. Начались приемные экзамены, я в комиссии. А сегодня днем решила съездить на дачу – только взять кое-какие записи. И несколько книжек. Вот и съездила.

– Ну? Что?

– А то, что твой отец там. А вовсе уже не в Бубенцах. И не один.