Анна Михальская - Профессор риторики

Дома у них нет. Настоящего дома. И у Ники теперь нет. Он об этом еще не знает. Но и у него теперь, как и у всех, что-то похожее на дом, но не дом, не укрытие, не убежище. Приехали сюда, на дачу. Но уже si devant [32] . И вот спят – девочки под самым большим моим одеялом из овечьей шерсти, на полу, на ковре, – две крохотные фигурки, еле видные под толщей этого укрытия – чужого… В комнате с желтым абажуром – недвижные, усталые очертания на диванах. И завтракают как-то грустно, и на свадьбу к друзьям двинулись словно нехотя – сонные, медленной вереницей вниз, по дорожке к калитке, на электричку…

И последнее, что я думаю в этот день – угасший, жаркий, дождливый. Было же такое время, – думаю я, смотря на упрямого шершня, который все бьется и бьется из темноты ночной к свету, в стекло, уже все забрызганное ядом, – было же такое время, когда я и часа не могла прожить без эсэмэски, без этого милого писка. И ни дня – без автора. Привыкла к другим перерывам, прав да, нескоро. И правда – не привыкла. Но оказалось, что стерпеть можно. А если так, то почему не терпеть – всегда? Почему не уступить – другим, новым? Детям? Почему не поступиться? Временем? Счастьем? Жизнью? Почему не терпеть до тех пор, пока вот в такой особый час не окажется наконец, что терпеть уже нечего? Что ничего и не нужно, а что было – того и не было?

11 июля 200?

О φίλος, χάιρε! [33]

А радоваться найдется чему – даже мне, в моем заточении. А уж тебе, в путешествии на край света, и подавно. Побережье северного моря, крик морских птиц, даже киты, наверное… И люди…

Принимала сегодня чету друзей. Он – писатель, как и ты, но никак не может заняться этим серьезно. Блестящий лектор. Профессор. Передачи на радио – постоянный ведущий особой программы. Разбрасывается. Сидели под большой елкой, уже за последним чаем, и только он обрадовался, что «наконец-то пошло общение» (цитирую), как жена развернула его от елки к калитке. Нет, не подумай. Олеся молодец, и кроме массы других достоинств у нее есть чувство времени. Теперь она руководит целым отделом в «Лукойле» – представляешь? Единственная компания, которая у нас еще осталась!

Проводила их и наконец выехала на велосипеде из калитки в вечернюю мглу. Над Истрой стелился туман, мой Орлик наметом носился по дорогам, и по сторонам высокой темной стеной стояли некошеные травы. Небо было тревожно, и последние всполохи отцветающего иван-чая быстро подернулись сумеречным пеплом. Забил перепел, за ним другой. Все это было настоящее, живое, совсем не такое, как разговоры за чаем и анимэфильмы, которые смотрели вчера перед сном взрослые дети, все четверо, – завороженно, неподвижно, сидя в норе под желтым абажуром.

11 июля 200?

Ну вот, пропустила последний час дня. Никого он не убивает. Какая чушь. Я его даже не заметила сегодня. На самом деле уже двенадцатое, и еще на сутки ближе тот миг, когда я, может быть, услышу тот самый звук. Тот эфирный сгусток, который заменяет теперь человеческий голос, спешащий по проводам. А я ведь боюсь услышать голос. Писк эсэмэски не так пугает. Как же все это странно!

Утро было особым. Тишина. Недвижный экран телефона. Робкие лучи сквозь тучи. Свежая, какая-то детская сонливость… Покой вселенной. Все это напомнило мне те летние пробуждения, когда я была еще девочкой и даже думать не думала о любви. А мобильных телефонов просто не существовало. На даче же телефона и вовсе не было. Как это было чудесно!

Сегодня Виталина отвела меня в храм. Я не говорила тебе, но произошло нечто очень важное.

Давно… Нет, скорее, недавно я загадала одно желание. Нет, не так. Недавно я осознала, что оно у меня есть и что оно самое главное в моей жизни. И самое сильное. Не буду говорить, какое. Я была уверена, что исполниться оно не может. И только робко думала о нем иногда. Потом все чаще. Наконец я поступила очень легкомысленно, даже преступно, как я теперь понимаю. Я обещала себе, что, если это желание исполнится, я воцерковлюсь. Так теперь принято это называть, не смейся. Меня крестили еще в младенчестве, в церкви Иоанна Предтечи, в Предтеченском переулке, что на Пресне, неподалеку от зоопарка. Храм всегда был действующим. Пока я не пошла в школу, моя старая няня, бывшая послушница монастыря в Сызрани, брала меня с собой в «церкву» дважды в день: к заутрене, как она говорила, и к вечерней. Все это запечатлелось. Потом ни о какой религии и речи не было. Но что-то всегда оставалось за гранью сознания, в глубине. Страх Божий. И с ним – покой. Удивительно, но так. И вот всегда, если случалось переступать церковный порог, перекрестившись и поклонясь, я знала, что возвращаюсь домой. Вхожу в храм своего детства. В нем – ангельские голоса и огненные глаза тонких свечей. В нем – укрытие. Под покровом тихой, милосердной Богоматери. Под оком Спаса Вседержителя – оком ярым, яростным, отеческим. Не было со мной отца, – земного защитника и опоры – но всегда был небесный. И пребудет. Сейчас я это понимаю, а раньше только чувствовала.

И представь: мое желание, даже не желание – надежда, и не надежда даже – а так, мечта, легкая, несбыточная мечта, – сбылась! Вот только что, совсем недавно

– а сбылась! Не скажу, какая. Пока не скажу. Ну и пришла пора выполнять обещание. Обет. Раньше мне казалось, что просить Бога о таком и обещать такое – преступно. Но сейчас я думаю иначе.

Я вспомнила прежнего батюшку Троицкого храма – отца Руфа. Он крестил еще Ники, и громовый бас его сотрясал стены, когда перед исповедью он командовал: «Равняйсь, православные! Смирно!» Отец Руф, исполинского роста, широкогрудый и серебрянокудрый богатырь, словно с картины Васнецова, прихрамывал, а под облачением, говорят, скрывался протез – нога была отнята высоко. Священником он стал по обету. В Курском сражении немцы подбили танк, и обреченный на смерть троицкий паренек, задыхаясь в горящей башне, обещал свою жизнь Богу. И спасся, и служил все отпущенные ему долгие годы в меру своих богатырских сил – истово и ревностно, как и жил. И прихожане любили его и чтили.

Что ж, подумала я. Если б не исполнена была моя просьба и не случилось бы чуда, потому что иначе назвать это невозможно, – так ведь и я умерла бы. Не сразу, медленней. Сгорела бы года за два. Ну, за три. Приступы стали бы повторяться чаще, потом лекарства, потом операция – водитель ритма, а потом все равно – тромб, эмболия – и конец. Кто знает, сколько звеньев в этой цепочке могли бы выпасть.