Алла Ходос - Стальные руки и крылья

Когда мама умерла, папа как раз получил квартиру, и они с Майей стали жить отдельно. Буська и Солик регулярно ходили к ним в гости. К восемнадцатилетию Майи они несли ей в подарок восемнадцать конфет «Трюфели». Пока они шли, Солик вдруг забыл дорогу. Майя с папой жили на Торбышева, а Солик с Буськой возле Коровского рынка; они могли проехать одну остановку, но решили ходить во что бы то ни стало. Солик не надевал шапку в мороз и снег, а Буська сердилась: «Ты простудишь свои мозги!» Солик приводил в ответ высказывание Суворова: «Держи голову в холоде, живот в голоде, а ноги в тепле». Он тянул её обратно, к магазину «Горизонт», где пару раз в квартал давали телевизоры того завода, на котором он работал главбухом в последнее время перед пенсией. Вот же «Горизонт!» — радостно восклицал Солик. «Но ведь мы опаздываем к Майеньке!» — пыталась вразумить его Буська, а он, больше не умея её слушать, повторял: «Горизонт, горизонт!»

После этого случая Солик стал каждый раз просыпаться за полночь. «Собери вещи, за мной приехали», — говорил он жене, доставая шапку-ушанку из матёрого кролика серо-коричневой масти, которую он носил когда-то в Сибири. В пижаме рвался на мороз. Буська удерживала его всю ночь, а днём плакала. Когда он вспоминал её имя, появлялась надежда на выздоровление, и Буська хлопотала на кухне, а потом ходила за ним с ложкой ухи, богатой фосфором. От усталости ей казалось, что уха светится в силу своей абсолютной полезности и целебности для Солика. Он говорил ей: «Женичка». Однажды она прилегла на диван и спала часов восемь, как в молодости. Ей снилось, что небольшая речушка Числочь, протекающая через парк Ивана Каталы, замёрзла, вместе с крохотными лодками, конькобежцами и одним довольно крупным судном, похожим на старый растоптанный башмак. Ей надо было идти, и она пошла по льду. На одном игрушечном пароходике застыли танцующие в льняных сарафанах и парусиновых брюках, в утлой ладье спал перевязанный голубой лентой ребёнок, а из громкоговорителя явственно доносилось: «Не осуждай меня, Прасковья!» — «Я не осуждаю, — отвечала Буська, — и ты не осуждай меня, Соломон!»

Было одиннадцать вечера, с лестничной площадки доносился шум, потому что дверь была открыта. Запоздалые жильцы и просто любопытствующие разговаривали, немного покрикивая в ожидании томительной ночи. Женя встала быстро.

Она всё теперь делала быстро, как в тридцать пять, когда надо было спешить выручать Соломона от лагерной смерти. Его дома не было, и ушанки не было на гвозде. Он запретил ей командовать ушанкой. Буська так спешила, что у неё дрожали руки и голова. Она позвонила Майе, потом Ире, вдове Николая Ивановича, в милицию и скорую помощь. Солика нигде не было. Потом Майя стала звонить знакомым Солика по парку, их детям, в больницы, морги и снова в милицию. Солика след простыл. Тогда Майя поехала к Буське, спросить, к кому пойти и дать взятку, чтобы разыскали, ведь Майя ещё не знала, как это делается.

Буська дверь не открывала. Худой Лёня влез в широкую форточку. Буська сидела в кресле с открытыми неподвижными глазами, словно она умерла, но она была живая. Если бы помощь подоспела раньше, инсульт бы не так сильно повредил её сознание.

Папа организовал квартирный обмен, так как в случае Буськиной смерти её жилплощадь бы пропала, к тому же, хоть она теперь говорила плохо и мало, посуду она по-прежнему могла мыть хорошо, а возможно, сумела бы и сготовить. Так рассуждал папа.

У папы были рассуждения, а у Буськи думы. Шум воды их немного заглушал. Буська долго мыла посуду. Иногда ей казалось, что посуда недостаточно чиста, и она её перемывала. Если папа это видел, то кричал: «Что ты льёшь, как из брандспойта? Вода не подешевела!» И решительно укручивал кран, оставляя Буське еле возможную струйку, которая ничего не мыла, а только бесполезно изливалась в глубь канализационной трубы, и оттуда — в центр земли, куда проникают только редкие тихие слёзы.

В ноябре Буська стала кашлять. Кашляла она на балконе, чтобы Маленьку, её молодого мужа, Лёню, и папу не тревожить. Посторонние удивлённо поднимали голову вверх: кто это так кашляет? Она брала с собой стакан тёплого чая и глотала там его вперемешку с осенним ветром. Однажды утром Майе показалось, что больной воздух со свистом вылетает из Буськиной груди, а новый уже не поступает. Кашель был такой, словно он исходил из сердца. Опрятная бесцветная кофточка вздымалась и опадала. Отец возник как камень на дороге. Его линялые голубые глаза заволокло туманом. «Ты беременная!» — выкрикнул он и крепко схватил Майю за обе руки. «Пожалуйста, позвони в скорую», — попросила Майя голосом, который стал почти таким же хриплым, как Буськин вчерашний голос. «Ты заразилась!» — завизжал отец. «Главное, от тебя не заразиться», — громко сказала Майя. Издавая странные, птичьи звуки, Буська прошла в туалет. Майя молча, изо всех сил стала вырывать руки, но отец сжимал свои всё крепче. Он позвонил, когда услышал, что Буська упала. Бригада приехала быстро, через десять минут. «В туалете», — сказал отец и разжал Майины руки. «Вскрытие в этом возрасте мы не делаем», — сообщил меланхоличный врач. «У вас есть что-нибудь от рвоты?» — спросил отец резко и, не дожидаясь ответа, выбежал.

Однажды на первый курс географического факультета, куда Майя поступила после выкидыша, — Лёня уже в то время работал инженером и, по совместительству, грузчиком на мебельной фабрике «Коммунарка», — зашёл бледный и немного дрожащий человек. Он подождал Майю после занятий и сказал: «Я только что из сумасшедшего дома, в состоянии ремиссии». Майя не испугалась. Вокруг неё сновали молодые студентки и редкие студенты, вид у них был любознательный и бодрый. Тут она увидела, что человек держит что-то пушистое в руках, гладит его и мнёт. Майя дала себе слово успокоиться немедленно, но сердце стучало громко и мешало говорить. «Что это у вас?» — прошептала она. «Это — кроликовая шапка-ушанка Соломона Львовича», — сказал сумасшедший. — «Он ещё там, а я уже здесь», — добавил он, стараясь непринуждённо улыбнуться.

Майя не вернулась в аудиторию. Она взяла из рук нервного человека шапку и поехала на окраину города, где когда-то была деревня Крынки, а теперь размещалась городская психбольница. Солик, обтянутый жёлтой кожей, лежал в палате с другими престарелыми и слушал какой-то щебет по радио. «Солик!» — прошептала Майя. «У него — старческое слабоумие, — значительным голосом сообщила медсестра. — Два года назад его подобрали на Торбышева с воспалением лёгких. У него никого нет.

Он ничего не помнит. Говорит только ерунду. А ты кто такая?»

Майя заплакала, и Солик, на мгновение обратив своё плохо выбритое жёлтое лицо к источнику слабого звука, разжал губы; они немножко, по-старому, задрожали. Не узнав её, он начал озираться вокруг, пока, наконец, нашёл, что искал: источник звука привычного и монотонного. «Он любит радио, — сообщила сестра. — Ты бы его покормила, а то видишь, рот разевает!». Майя стала кормить его чем-то измельчённым, ещё тёплым, с обеда.