Евгений Эрастов - Сладкие мгновения

Жить стало скучно. Наконец, Розенфельд полностью смирился с тем, что произошло. У него вдруг возник интерес к чтению фантастики, и появились свои любимые авторы.

Вот и в этот день он, закончив работу с бумагами, сидел над очередной книжкой, пережидая час пик.

Он настолько увлекся чтением, что в очередной раз вызвал неудовольствие охранника Ахмета.

— Опять вы читаете, Виктор Ильич, — пробубнил недовольный охранник, войдя в лабораторию. — Ключи сдавать надо. Читать-то и дома можно.

Розенфельд согласился с мнением Ахмета, заложил книжку календариком, чтобы при удачном случае почитать в трамвае, сдал ключи и вышел на улицу.

На улице было скверно. Гадкий холодный дождь шел уже весь день. Под ногами было грязное месиво из земли и опавших листьев.

В трамвае, несмотря на поздний час, было достаточно народу, так что сесть не удалось, а читать стоя Виктор Ильич не любил.

Выйдя на своей остановке, Розенфельд направился к продуктовой палатке.

Толстая женщина в дурацкой мохеровой кепке торговала фруктами. На весах располагалась большая табличка с надписью «ЧП Арутюнян О.А.» Что-то знакомое уловил Виктор Ильич в лице этой женщины.

Но он не узнал Валю. Он подумал о том, что раньше здесь продавали хлебные изделия, хотел что-то спросить у нее, но забыл, что именно и уже пошел дальше, когда Валя окликнула его.

Она-то сразу узнала своего маленького Розенфельда. Его нельзя было не узнать, хотя в свои тридцать семь Витя выглядел лет на десять старше, а иногда вообще казался каким-то моложавым старичком. Его лицо испещрили морщины, во рту сильно не доставало зубов, особенно на нижней челюсти, а слипшиеся, ломкие волосы, с которых при каждом Витином движении летела перхоть, почти все уже были седые. Валя не знала, что у Вити была такая генетическая программа — его папа, Илья Абрамович, в сорок лет был совсем седой и к пятидесяти обязательно бы умер от ишемической болезни сердца, если б не погиб в Крыму на серпантинной дороге, врезавшись в экскурсионный автобус.

Оказалось, что Валя живет рядом. Полтора года назад она вышла замуж за восьмидесятилетнего Ивана Михеича — чтобы унаследовать его квартиру. Михеич умер совсем недавно, еще сороковину не отметили, но его дочь оспорила завещание и уже подкупила суд, так что Валя психологически готова была к выселению из хрущевских апартаментов Михеича и возвращению на круги своя, к своей маме, в двенадцатиметровую комнату коммуналки.

— У мамы совсем плохие дела, — закончила свой рассказ Валентина. — Ничегошеньки не соображает. Болезнь такая, еврей описал какой-то, в честь его названа.

— Болезнь Альцгеймера, — ответил Витя, бабушка которого тоже страдала этой болезнью. — Только не еврей, а немец.

— Один хрен, — ответила Валя. — Ты заходи ко мне вечером. — Я в этом доме живу, квартира восемь. — И она показала Вите на грязную пятиэтажку.

Оглядывая убогие стены Валиного жилища, где она обитала с умирающим от рака прямой кишки Михеичем, Витя вспоминал красное знамя, белую голову Ленина и думал о том, было ли всё это. Всё прошлое казалось ему странным, ненужным сном, совокупностью случайностей. Ему было жалко Ивана Михеича, добросовестного учителя и хорошего директора, который всю жизнь прожил в этой однокомнатной конуре с видом на мусорные контейнеры.

И эта толстая, коротко стриженая примитивная баба вовсе не была Валей Тужуркиной. Ее жирные пальцы и нелепо накрашенный рот не предполагали никаких интимных нежностей. И как это он мог тогда с ней, в пионерской комнате? Сейчас бы этого у него явно не получилось.

Она говорила о том, как ей тяжело было жить с Михеичем. Ведь прямую кишку ему вырезали, и кал накапливался в специальном калоприемнике, который нужно было постоянно чистить. Поэтому от Михеича всегда неприятно пахло. Но она любила Михеича, конечно же, любила, а как можно не любить — ведь он так много сделал для нее! И на работу в свое время устроил, и деньги давал, а теперь вот квартира. Только эта сучка, дочь его, заколебала судебными повестками.

— Ты такой маленький, Витя, — сказала она, закуривая. — Впрочем, ты и тогда был маленьким. Видишь, всё вышло так, как ты хотел. Мечта твоя сбылась, ты стал ученым.… А я вот днем на рынке торгую, а по вечерам здесь, на остановке.

Розенфельд хотел вмешаться, поспорить, сказать, что всё вовсе не так, что не стал он никаким ученым. Мог бы стать, но не стал… Что-то у него не получилось с этим делом, хотя и защитил он две диссертации и больше трехсот статей напечатал во всяких научных журнальчиках.

— А ведь я тогда правда во все это верила, — сказала Валя. — В партию, комсомол, стройотряды. Брат двоюродный на БАМ поехал, так ведь как я ему завидовала! Все были вместе, сообща.… А теперь каждый сам за себя.

— Всегда каждый был только за себя, Валя, — возразил Виктор. — Ты только не помнишь этого. Память человеческая так устроена, что всегда дает искажения. Это как в оптике…

— Ты свою науку оставь, я неученая. — Валя стряхнула пепел в грязную полулитровую банку, прилипшую к кухонному столу. — Я как Чапаев, Василий Иваныч. Не закончила даже свою шарагу, швейное училище. Выгнали меня, дуру. Но если мне тогда было хорошо, неужели я это забуду? И тебя я любила, Витя. И вообще наших ребят. А теперь что у меня осталось? Рынок? Так неужели мы всё хорошее разрушили только затем, чтобы рынок построить? С ментами, шалавами, рекетерами, щипачами всех мастей? Зачем нам блядство это? Ответь мне, Витя! Ты ведь у нас всегда был самый умный!

Розенфельд хотел сказать что-то про либеральные ценности, но почувствовал, что язык не слушается его, не может произнести эту фальшь, особенно здесь, в этой хрущевке, перед женщиной, которая когда-то так любила его, а теперь, пожалуй, не любит никого на свете и не полюбит уже никогда.

— Посмотри, Витя. Вот я русская, а ты еврей. Но мы родом из нашего детства, из нашей школы. И не нужны мы здесь никому…Нас учили любить свою родину. А разве мы нужны ей? Кому мы здесь нужны?! Вот я на своем рынке никому не нужна. А ты в своем институте нужен?

— Не нужен, Валя.… Но наука нужна. Чистая наука. Когда уйдут грязные люди, все эти торгаши и политики, останется чистая наука…

— Эх, ты, маленький.… Как был маленьким, так и остался. Люди всегда будут грязными. Не будет других людей. Только грязные и больше никакие. А наука.…Да пошла она на хрен, ваша наука, если она не может сделать человека лучше и счастливее. А лучше она его никогда не сделает.

Валя нагнулась и достала из кухонного шкафчика початую бутылку водки.

— Может, выпьем чуток? За встречу?

— Нельзя мне, Валя. У меня дисбактериоз кишечника. Врачи запретили.

— Да брось! Чего ты боишься, Розенфельд? Жизнь-то у нас считай почти кончилась.… А что мы видели? Да ни хрена не видели. И не увидим!