Илья Крупник - Осторожно — люди. Из произведений 1957–2017 годов [сборник]

— У меня камера, видеокамера! — Это мне рыжий. Господи, как он смог даже камеру пронести. — Смотри! Увидишь! Тебе ответят.

— Павлуша! Павлуша! Павлу… — услышал я наконец и увидел Милю. Миля!

И ясно увидел свой дом. Стекла были всюду выбиты, но календарь еще висел.

— Пав-лу-ша…

— Миля! — крикнул я и что было сил побежал вперед. Дверь!.. Найти дверь! Выход отсюда. Выход, скорей!

За мной вслед побежали все, а над нами яростно завыла сирена. Тревога. Сейчас перехватят…

Толкаясь на бегу ладонями в стенки, я искал, щупал, задыхаясь, неразличимые, замаскированные двери. Миля… Они бесконечны, какие бесконечные коридоры справа, слева.

Со мной рядом был рыжий с камерой, на экране дым, залпы, а за нашей крышей явно полыхали пожары.

— Дом пустой! Слышишь! — крикнул рыжий. — Я вижу теперь, там пусто, они ушли!

И тут я нащупал в стенке бугор, потянул его резко в сторону, и стали медленно раздвигаться двери.

Но с обеих сторон, с силой оттолкнув рыжего, меня схватили под руки, сдавили — охрана, — оттаскивая назад.

Только я уже увидел.

Это была совсем не наша улица, не было окна с картиной, и города старинного с картины. Не та дверь!..

Это же просто наш Юго-Восточный поселок. Совсем не та дверь…

И спокойно там еще, не дошло до них?!.

Впереди, в зелени стояли белые дома, не слишком высокие. И не разрушено ничего.

Но только это не наш город. Явно другой… Подальше там, за нашей вроде оградой.

Слева к белым домам подходили заросли густых деревьев. Из зарослей вышел маленький олень, подросток. Он пошел по асфальтовому тротуару вдоль домов. И сразу из зарослей вслед выскочила его мамаша и пошла за ним. А потом вышел и отец с ветвистыми рогами.

Я почувствовал, что меня перестали держать, сдавливать. Все смотрели молча, как друг за другом вдоль домов идут по тротуару олени.

— Миля, да где же ты? — прошептал я. — Там олени.

Сколько-то лет назад, а точнее в 1976 году, на Ваганьковском кладбище появились на многих могилах колья, вбитые в землю, и на них дощечки с одинаковыми призывами: «Срочно явитесь в контору к товарищу Леонарду!» Я даже сам помню, как мы шли с лопатами, все наше КБ — мы ходили на субботник, убирали хозяйственный двор кладбища, — а кругом, повсюду под крестами, торчали колья с призывами в контору к товарищу Леонарду, но никто, понятно, значения этому не придавал.

Ближе к концу года, в середине октября, я со своими чертежами оказался в командировке на тракторном заводе в С. Жил я не в общежитии, слава богу, и не в переполненной гостинице, а за рекой, в старом городе в Доме крестьянина, где мне, на счастье, освободилась крохотная одноместная комната с круглой, до самого потолка печью, которую называли тут почему-то «барабан», и поднимался я к себе долго по стертым скрипучим деревянным ступеням, а окошко мое выходило просто на крышу.

Пожалуй, единственное обстоятельство мне было не очень здесь приятно поначалу. В свободные, замечательно тихие воскресенья по утрам меня будил утробный рев снизу, с площади, огромного и явно мощного зверя. Такого низкого, густого голоса — никакого не мычания, не воя, даже не рыка! — я никогда и ни у кого не слышал, как будто там ревел ящер. Поэтому каждый раз я старался убедить себя, что это ревет корова.

Однако даже Скрябин Петр Сергеевич не знал, что это такое, и сам говорил, что — корова. Хотя Петр Сергеевич, с кем познакомился я тоже в воскресенье в городском саду, где под музыку кружились, мелькали, как в детстве, лакированные карусельные кони, светло-розовые и черные в яблоках, был здешний старожил, которого про себя я обозначал не иначе как «однофамилец». Потому что на мой вопрос: «Не родственник ли вы композитору?» — он осторожненько мне подморгнул, таинственно щурясь из зарослей седоватых бровей, усов и бородки, объясняя, что всем Скрябиным он только однофамилец. И Молотову!..

Именно Петр Сергеевич Однофамилец пространно мне рассказал, как в субботу, вчера, используя наступившую удивительную, не октябрьскую теплынь, задумал полить растущие подле Марии Захаровны дубки. «Дубки» — это маленькие астры или же маленькие хризантемы, которые должны стоять, не увядая, до самых морозов. Однако у Марии Захаровны, его покойной жены, на могиле стояли не дубки, а почему-то квадратный из фанеры большой плакат: «Явитесь к товарищу Леонарду».

Честно говоря, я потом сам ради интереса зашел на кладбище. Действительно, это было правдой: дощечки с ваганьковскими надписями уже появились повсюду. Даже одна дощечка торчала у старинной каменной плиты, на которой лишь с трудом можно было прочесть, что «Здѣсь покоится прахъ внезапно задохнувшегося въ дыму отрока Петра Константиновича Жадина, житiя его было 16 лѣтъ и 6 мѣсяцевъ. Тезоименитство его 25 іюня. Скончался отрокъ 14 декабря 1879 года».

Поздно вечером у себя в Доме крестьянина, попивая в одиночестве бутылочное пиво и перелистывая исписанную аккуратно толстую тетрадь, которую мне вручил Однофамилец, я захотел было сопоставить факты, но мне это очень скоро надоело. Да еще на кой черт я должен был читать тетрадь Однофамильца, которая называлась «Из записок С-кого старожила», и начиналась она (дословно цитирую) прямо-таки лирически:

«Как на освещенном экране из впечатлений детства и юности особенно четкими воспринимаются моменты, когда пальцы рук перелистывали любимую книгу: тут и „Жизнь животных“ А. Брема и „Лесной бродяга“ Габриэля Ферри — трехтомный роман приключений, который с наслаждением читал когда-то Н. А. Морозов, наш талантливый ученый и пользующийся известностью узник Шлиссельбурга».

Я откупорил следующую бутылку и выпил еще стакан пива. Это ведь раньше мне казалось, что летописцы-старожилы в сегодняшнее наше время единичны и бесперспективны. Тогда как в жизни это вечная закономерность: в самом дальнем и в самом ближнем, в самом скучном городе есть обязательный все подмечающий уединенный летописец. Стареют, как и все, следующий учитель, следующий работник планового отдела — кем они становятся?..

К этому могу добавить только, что из моего окошка сверху хорошо обозревалась не одна лишь покатая крыша Дома крестьянина, но и собственный дом Однофамильца на противоположной стороне площади (к нему заходили мы днем). Дом у него был маленький, одноэтажный, угловой и начинал собой самую тихую улицу, уходящую от этой небольшой площади.

Отсюда, сверху, я спокойно, прижимая лоб к стеклу, различал каменное крыльцо его дома в свете неярких фонарей, хотя обстановка за окном была не всегдашняя, а совершенно новогодняя: над площадью кружился снег.