Илья Крупник - Осторожно — люди. Из произведений 1957–2017 годов [сборник]

Не знаю, что пересказано здесь точно, а что напутал сам А. Т-ов. Но одно я знаю, что спустя четыре года после увиденной этой выставки и началось новое, к С. X. на родину путешествие А. Т-ова.

К моему несчастью, и в двадцать восьмом году я не смог присутствовать на следующем, а потом оказалось последнем при его жизни показе работ Семена Александровича в нашем городе, в К., поскольку я находился тогда на областных курсах. Но это было вообще совсем другое, не то, что прежде, и называлось: литературно-концертные вечера оригинальных произведений Семена Худякова-Самойлова. И он, стоя впереди развешанных картин и по-особому расставленных скульптур, хотел объяснить людям, что и как делает, чтоб они почувствовали не просто картинки к сказкам, а все целое, воедино соединенное его искусство.

Он стихами рассказывал, он пел, насвистывал на флейте, что очень нравилось всегда детям. Но здесь в большинстве собравшиеся смеялись. С тех пор, говорят, и прозвали его «финтифляй».

— Поглядите.

Александр Гаврилович протянул мне копию газетной заметки из архива. Привожу ее целиком:

«Где худо — чиним»

Предсказатель судеб живет в деревне Гурдовка нашей волости и прозывается С. А. Худяков-Самойлов. Есть у него большая книга, по которой он предсказывает будущее людям, особенно женихам да невестам. Предсказывал судьбу однажды даже председателю Щагловского сельсовета. А ведь кой-кто верит, главное, в самойловскую чепуху!

Александр Гаврилович опустил копию заметки в папку и продолжал:

«Ну пошто они ходят ко мне?! — жаловался, бывало, Семен Александрович, и тогда, да и поздней, и через пятнадцать лет. — „Погадай, погадай“, и городские ведь ходят! А я что, колдун разве? Знахарь? Предсказатель? Руки в мозолях у меня. И своя тоска. Я ведь душу в это вкладывал, в мои детища, картины. А им надо свое. Моегото они не понимают. „Живы ли мужья? Вернутся ли с фронта?“ А что я скажу? Сказал, что живы. Что я скажу?»

Как-то в дождливую осень затащил Семен Александрович к себе под крышу «шалаша» старую лодку, что лежала на огороде, закрыть протекавшее место — «все картины мои под дождем». А в соседней деревне женщины передавали одна другой: «Семен-то что надумал, втащил лодку на крышу! Спрашиваю, к чему, а он говорит: — Потоп будет, Кланя, всех зальет. А я, как Ной, плавать буду, поняла?!»

«Тебе приходилось, — как-то говорил он мне, — когда-нибудь наблюдать лесных гномов? А я наблюдал иногда. Сидишь на пенечке, смотришь в чащу, и вдруг показываются они, лесные старички! Усмешливые такие, и вовсе они не безобразные. Они не безобразные, представь! Такое бывает и на этом свете сплетение ветвей…»

Местный автобус, на котором я ехал от станции в К. около восьмидесяти километров, был старый и маленький, я сидел слева у окна, сразу за спиной шофера. А за окном как начали мелькать, так они и мелькали неторопливо березовые, осиновые молодые перелески, дымчатые, нежные, тоненькие деревца. Было сплошное мелькание светлых, тонких, светло-зеленых стволов. А потом стали возникать поляны, огромные, кочковатые, желтые, залитые солнцем. Что за цветы росли на полянах! Я не знаю. Может, это сурепка? Может, крестовник — желтая ромашка? И небо блестело в лужах, а листья осин тоже вдруг засверкали от солнца, словно там не осины вовсе, а яблони в цвету.

Народу в автобусе теперь стало меньше, никто не стоял в проходе, разговаривали друг с дружкой старухи в плюшевых жакетках с мешками, с корзинами, бидонами в ногах. В корзинах у них, накрытых рядном, копошились цыплята и очень приятно там попискивали, а в мешке у одной даже принялся верещать и биться поросенок, когда, собравшись выходить, она положила на спину мешок.

Потом совсем стало тихо, подбрасывало, трясло, многие клевали носом, а за окном пошел уже настоящий лес: сосны строевые, ели, просвеченные ярко такими же громадными белыми березами.

Он сел в автобус, когда остановились мы в поселке лесхоза, он возвращался в город, в К., от сына, невестки, внуков — они провожали его все небольшой толпой. И мужики в автобусе его приветствовали с почтением: — Михаилу Оверьяновичу!..

Он покивал, добродушно жмуря глаза под большими редкими бровями, и сел рядом со мной на освободившееся место, гладковыбритый и пахнущий одеколоном старый человек в летней шляпе из такой серой соломки, не соломки, но похоже, в синем выходном костюме с планками медалей в четыре неполных ряда. По защитной его рубашке под пиджаком и такому же гладкому, чуть потемнее галстуку я принял его сперва за отставника, но ленточки были у него не военные, первая, самая светлая — «Знак почета».

— Художник? Живописец? — вдруг поглядел он как-то странно благожелательно на выступающий у меня из сумки в ногах этюдник. Его всегда, должно быть, прищуренные глаза смотрели на меня с таким удовольствием и так неожиданно по-доброму мне покровительствуя, что настороженность моя пропала тут же, и я ему улыбнулся тоже.

— Угадали, — говорю, — точно, живописец.

— Есть у нас что писать, — подтвердил он, и оба мы согласно взглянули в окно на сосны, на сверкнувшую под солнцем речку. — В К. сейчас направляетесь?

— Да. А оттуда хочу в Гурдовку. Там у вас тоже жил художник.

— В Гурдовке? Художник?.. — Он поднял бровь. — Ошибаетесь. Я тут родился, и мне через месяц семьдесят девять лет. Никогда в Гурдовке, ни даже поблизости не было художника. Это ошибка. Никогда.

— Разве не там жил Худяков?..

— Кто?.. — Он смотрел на меня уже пристально, разглядывая внимательно мои губы, мой лоб. — Такого художника, — наконец, как ненормальному, пояснил он мне, — вообще в жизни не было. Вы этого тоже не знаете? Это чистая выдумка.

— Чья… выдумка?

— Ну, наверно… Не обижайтеся на меня, таких, как вы. Модно нынче в столице старинное наше, народное, деревенское, и сразу пройдохи к нам ваши примазались — «Раек! Лубок! Раек!» Сами и создали художника народного из чистого неба, из пустоты. А вы спросите людей.

Он обернулся назад.

— Женщины! Слушайте! Мужики! Кто знал Семку-дурака?! А? Вот!.. Все они, все тут знали!

И повернулся опять ко мне:

— А кто это такой, я вам скажу сейчас. Я вам скажу полную, подлинную правду! И пусть все они, наш народ здешний, каждый вам подтвердит!

Так вот я и услышал впервые от конкретных, известных, немолодых людей непридуманную эту историю всей жизни Семки-дурачка. О том, как в «дурдоме» он лежал, в больнице, и как его лечили еще до революции, а выпустили только на родину! Как он диплом на двойку защитил, как женщина, которую он любил, ему отказала. И как после смерти представители из центра подтвердили заключение — это сейчас они «ничего не помнят»! — что наследство шизофреника художественной ценности не имеет. И как плясал на улице Семка, пел «Тры, тры» да «Тры, тры», когда при нем об искусстве настоящем заговариваешь!..