Александр Чанцев - Желтый Ангус [сборник]

Есть фантомные боли. А как называется – когда все на месте, но чувствуешь себя все равно ампутированным?

Мой псевдоним – и.о. Ф.И.О. Как и я сам.

«Alex climbed out of five levels of complex nightmare» (B. Sterling, Heavy Weather). Да, спускаешься в кошмар(ы) на скоростном лифте, выбираешься – как из подпола с придавленной крышкой («сны с беспричинно низкими потолками» из «Египетской марки» Мандельштама). У кошмаров лучше связь с жизнью – по обе стороны: и правдоподобней, и тяжелей стряхнуть. Они даже, может быть, не очень и сны, а двойчатые фантомы их родственников.

Вены проступают на руке, как ветки на фоне неба: человек – дерево вспять.

Он и она – две половины булочки, ребенок – котлета между. Мышление McDonald’s.

Время фильма очень редко равно времени обычному.

Декабрь – утро, зябня, быстро запахивается в вечерние одежды.

Лица людей к старости расплываются – и земля в себя зовет, и на небе ждут. Космос за следующим окном!

Непроизнесенные речи громче настоящих – сделать спектакль из мысленных диалогов и играть только перед пустым залом.

Нет ничего тревожней речи диктора из чьей-то квартиры ночью, ближе к утру. Энтузиазм беды, диктатор паники.

Ребенок возрастается, человек умаляется, но точки пересечения у них нет.

Как-то на даче в пьяном споре с другом произнес фразу «назови мне 51 причину, почему это так!» А давеча проснулся, помня свою последнюю фразу в споре с кем-то: «степень моего знакомства с этим предметом превосходит, увы, пределы желаемого». Ум, когда он свободен от хозяина, резвится без поводка, гораздо более интересный собеседник.

Смотреть, как набухают у женщин слезы, упоительнее, чем как соски. Скатываются со зрачка, карабкаются через веки, прячутся, дрожа, между ресницами… Взгляд зло молодеет и становится беззащитно честным.

Снег вышел из дома. Двоеточие шагов.

В Хлебникове есть неожиданно все. Ветхий Завет и Таро? Армия освобождения смысла? Имплозия начала?

Понимание во взгляде загорается, как лампочка в сортире коммунальной квартиры, – самое главное в человеке, и самое загаженное.

Сон – отстраненный вуайеризм за тем, как твой мозг занимается любовью.

Успеть подписать петицию «разрешить продажу оружия в целях эвтаназии и суицида».

Писать из боли, ностальгии и временного вывиха ума – отдушина в жизни в страхе.

Проматывать ленту на телефоне – отслюнивать сдачу временщику Харону мелкими.

«Путеводитель растерянных» Моше Маймона, сына судьи из Кордовы, жившего в конце двенадцатого века, читать не буду, чтобы не потерять по дороге очарование названия.

Проводил с утра сны – встретил болезни, кошмары тела.

Одиночество всегда полюбляешь безответно.

«Зима – самое старое время года. Она увеличивает возраст наших воспоминаний. Она отсылает нас к далекому прошлому. Дом под снегом сразу стареет» (Г. Башляр. «Поэтика пространства»).

Габаритные огни звезд ведут бомжей зимней ночью. Они ждут весну больше, чем влюбленные, чище, чем дети летних каникул на даче.

Меньше весны. Будет вам, потому что весна их милостыня, подачка природы, которой не отнять. В риторе слякотной грязи они перегарными парами выдыхивают тепло тесту, как в хлеву младенцу, выплеснули с канализационной водой.

В подростковье, как на весеннем сквозняке.

Все же куда на зиму улетают teen-листья? Спросить у прачки-весны, стирающей bleach-бликующий снег и крахмалящей тополиные почки.

Симпатичные люди, мило болтая, посматривают друг на друга – а не начать ли бы им роман? Но, как короткое слово в смс, побеждает «бы». Прекрасная закладка в глянцевые журналы будущих выпусков.

Ребенок сражается с Лохнесским чудищем-горынычем – шлангом душа. Побеждает мыло. Маленький, не плачь!

Читать-учиться – у Чорана и Бараша, Ницше и Чипиги, «Ostinato» Дефоре и Бавильского, Юнгера и Дейча, Розанова и Иличевского. Малых, оказывается, много!

Д. Андреев в «Железной мистерии» (1950-56) о перестройке:

Идеальный афор совместно с ПГЮ:

Древки дневников, черенки черновиков.

Мою таксу заносит на гололеде, ее хозяин – люфт между тоской, гордыней и самонаблюдением пустот.

Им не стыдно рождать детей?

Еще детям еще стыдно рожать детей.

Опечатка: тоска вместо точки. Опечаль.

Мои прекрасные книги, куда же я от вас умру?

Все очень легко понять, увидев, что при виде тебя просыпается в глазах женщины до нее самой. «Слоистый, лунный глаз женщины. Он вбирает нас в себя, перед таким взглядом мы сами себе видимся фантомами» (Арто). Сейчас он – еще одна из ее доверчивых дырочек. Но накаляется. Девочка становится женщиной, только проснувшись.

Мозг во сне – «один дома».

Апрель. Дождь в Москве смывает остатки снега, в Токио – лепестки отцветшей сакуры.

Земля неимоверно грустна, эти болотца, для тех, кто летал над ней? Да нет. Это черное русское мясо, которое видишь, когда самолет подлетает к Москве, в редких жилах светящихся шоссе (склеротические блямбы – выхлопное удушье). Сплошное ночное мясо – рваные поля, бесконечные леса, дыры вырубок… Редких огней. Догорающих – последний дымок над окурком в траве. Жизней, потерянных под ногами в траве. Мелкой тоски, ненужных дел.

Женщины – это то, о чем болтают мужчины, когда не хотят говорить. Закуска к пиву. Когда хотят.

Земля в Подмосковье нежна после снега, как подснежник, как кожа под сковырянной болячкой.

Бабушка перед смертью ссорится с мамой. Отказывается, чтобы та приезжала, постепенно сводит на нет звонки. Доводит маму через день до давления – и почти до ненависти. Старческое – или расчет? Любви, тончайший, сквозь склероз?

Консервные банки в пробках, как килька в томате. Лучше уж на железной быдловозке под землей.

Солнце обливает маслом уже облизанный всеми детскими языками за зиму снег.

В океане на кончиках волн среди мусора, водорослей и пены всегда плавает мячик из детства. Нежное ватерполо русалок и растаявших снеговиков с чайками-рефери.

Толстый лысый мальчик Витя лезет из балкона, как грудничок из колыбели. Неудобно, неловко, корябко. Идиот!

Скромность помнить о смерти.

Душные трупные д(м)ухи мая. Покончить со всем этим с собой.

Вчера получил самый дзенский автограф в своей жизни. Подписывал для писателя X книгу У. Писатель Y был, скажем так, немного утомлен. Книгу взял, ручку, раскрыл, но отвлекся на внешние раздражители разгорающегося после презентации фуршета. Потом вернулся к книге – размеренно закрыл ручку, книгу и любезно, с достоинством отдал мне. С абсолютно чистым листом. Я не менее любезно поблагодарил и откланялся. Подумываю оставить книгу себе.

Опережать свою репутацию.