Александр Щипин - Идиоты [сборник]

Ну, хорошо, Успенский так Успенский.
Давайте сразу к делу: этой ночью
проникли вы в кремлевские куранты.
Вас обнаружили внутри, стальной кувалдой
крушащего бесценный механизм,
по щиколку в снегу из шестеренок, —
ну, и зачем?

Хотел привлечь вниманье.

Вам удалось. Теперь я весь оно.
А что ж вы замолчали, Флор Успенский?
К чему вниманье? К собственной персоне?
А может, вы, как модно стало нынче,
акционист и гений гениталий,
из тех, что, знаете, срамные части тела
терзают, распиная на брусчатке
и делая гнездо для мертвой птицы?
Тогда кувалда — это, значит, фаллос,
ну, а часы, наверно, символ женщин:
ведь их тела отсчитывают луны
и время льют из устьица клепсидры
на быстро тяжелеющие крылья.
Что там еще? Бог Кронос? Оскопленье?
Ну, как, я угадал?

Увы, но нет.
Мне самому такое толкованье
и в голову, признаться, не пришло.
Ну, скажем так: ищу я человека,
в ком сила уживалась бы с мечтой.
Пожалуй, лейтенант меня бы понял —
была какая-то в нем детская отвага,
с ней города штурмуют в одиночку,
не замечая развязавшегося шарфа
и змейки снега здесь вот, на запястье,
где варежка вползает под рукав.
Но чем он мог помочь? Вот капитану
под силу было многое, однако
я убежден, что он не видит снов
и лиц на лихорадочных обоях.
А вы — другое дело, вам, пожалуй,
я расскажу.

Вы это все всерьез?
Вы уничтожили часы на Спасской башне,
чтобы меня найти такой ценой?
Вы что, надеетесь, сто шестьдесят седьмою
отделаться удастся? До двух лет?
Двести четырнадцать случайно не хотите?
За вандализм с политикой — до трех?
А что нам делать, если мне прикажут
квалифицировать все это как теракт?
Там двести пятая — пятнашка, как с куста,
ведь это Кремль, куранты! Мы, конечно,
уже к утру закрыли все лесами,
и кажется теперь, как будто рядом
со старым мавзолеем строят новый,
гранитный зиккурат для великана:
он упокоиться, наверно, должен стоя,
чтоб в час беды шагнуть врагу навстречу.
Мы серный дым пустили на столицу,
скрыв серой башни призрак в сером небе:
так прячут в лабиринте из зеркал
зеркальный гроб с бессонной белоснежкой,
распиленной и сшитой многократно,
и только клоун плачет по ночам,
лаская толстым пальцем красный шрам
в том месте, где совпали половины.
Секрет мы сохраним, но как же праздник?
Вы, словно Гринч, украли Новый год,
продав цыганам: вместе с президентом,
без шарфов, шапок, в тоненьких пальто,
они теперь вдвоем блуждают где-то,
ища, где под часами выпить в полночь.

Что Новый год! История, бывает,
крадет десятилетья чьих-то жизней,
развязывая войны, отправляя
скитаться в степь бездомные народы,
на крышах поездов с мешками манны,
чтобы родился где-то человек,
из чьей неровной скачущей походки —
он утром о кровать ушиб колено —
возникнет музыка и сразу же исчезнет,
успев опять спасти нас. Я, наверно,
болтаю много? Это все слова
выходят из меня, как будто камни,
что из себя выдавливает тело:
я словно душу много лет держал
под гнетом слов, не смея обнажиться,
чтобы никто уродства моего
не видел. Правда, с вами почему-то
мне больше вдруг не страшно. В общем, я
из будущего. Там я — или лучше
сказать «тогда»? — заснул, проснувшись здесь,
сейчас, вот в этом теле. Поначалу
оно казалось неуклюжим и больным,
но после я привык, как привыкают
к увечью, к неотвязчивой простуде,
хотя и ощущал следы тепла,
чужого, неприятного, как будто
ты в кресло сел, откуда только что
встал и ушел, с тобою разминувшись,
хозяин. И, возможно, так же он
мое, стыдясь, разнашивает тело.
Весь первый год провел я, разбирая
свои проступки, изучая их на свет
и проживая снова, чтобы вспомнить
прохладу трусости, щекотку торжества,
предательства во рту железный привкус.
Пытался я найти в них преступленье,
что было б наказанию равно,
но все напрасно: был я не безгрешен,
однако вряд ли чем-то заслужил
изгнанье это. Начал с той поры я
подозревать, что есть, возможно, смысл
иной в происходящем: я заметил,
что вы уже живете много лет
без будущего, без мечты о мире,
где не было б ни денег, ни войны,
лишь дар и ветер, радуга и полдень.
Решили вы, истории конец
и предстоит вам вечность в настоящем,
таком же, как сейчас, но только лучше —
в нем будут проститутки и «очко».
Вот почему свое воображенье,
о лучшем мире дерзкую мечту
вы тут же обратили на былое,
придумав, что история — фальшивка,
состряпанная давними врагами,
и пишете о людях, что попали
в ушедший век, чтоб все там изменить.
Вы высыпали грезы, грязь и дрязги
из гулкого сегодня в день вчерашний,
и прошлое смешалось с настоящим —
исчезло, напоследок свежей кровью
потешных полководцев запятнав.
Вы что-то повредили в мирозданье,
испортив в нем одно из измерений,
блуждая в трех осях, и я боюсь,
что время навсегда остановилось,
что завтра не наступит никогда
и те, кого любил я, не родятся.
Возможно, так причудливо сработал
защитный механизм внутри вселенной,
и я был послан выправить поломку,
похмельный, непроспавшийся монтер.
Но что я мог один? Меня сочли бы
очередным и скучным сумасшедшим,
из тех, что просят встречи с президентом
и не снимают шапку из фольги.
Мне нужен был помощник, и тогда я,
чтоб вас найти, разбил куранты: в этом
был сразу же и символ, и залог
того, что я серьезен.

Если честно,
не знаю, что ответить. Но сперва
хотелось бы каких-то подтверждений.
Вот, например, скажите, что нас ждет
сегодня или завтра: смерть тирана,
метель, гол в овертайме? Мы тогда
легко сумеем ваш рассказ проверить.

Вы знаете, что может натворить
одна песчинка знания такого,
попавшая случайно в шестерни,
толкающие время? Так меняет
историю один неловкий шаг,
и бабочка на рубчатой подошве
не вызовет, махнув крылом, тайфун,
и Чжуан-цзы уснувший не проснется.
А вдруг верну я будущее, но
своей любимой дома не застану?
В квартиру нашу вселится другая
с дыханием, походкой и смешком
такими же, как будто, как у прежней,
и все-таки чужими. Или даже
исчезну из реальности я сам.
Но нам едва ли это угрожает:
скажите, что могли бы вы поведать
о будущем ближайшем, например,
носатому шумеру в длинной юбке?
Когда вернется с кедром Гильгамеш?
Кто покорит Урук? Да что шумеры —
вот вы, попав лет на пятьсот назад
куда-нибудь, допустим, под Чернигов,
предскажете, начнется ли война
с соседями? Когда родит жена
наследника стареющему князю?
О вас я так же ничего не знаю:
я младше на века и даже вряд ли
скажу, на сколько именно — ведь мы
сменили календарь.