Ксения Букша - Открывается внутрь

И жену ему нашли, и познакомили, и поженили по всем еврейским правилам, и звали ее не Юдифь, и сиськи оказались маленькие. И Яков Эмильевич устроился на работу на другом конце города (сначала на триста шестой до метро «Кировский завод», а потом от метро «Черная речка» на двести пятьдесят второй), и всем там было на удивление все равно, что он за врач и что он знает, да и жене было все равно, что он за муж. И так протекло еще семь лет, и у них родилось четыре сына, а могло бы семь, так что и на том спасибо. Брюки у Якова Эмильевича постоянно были пыльные, а на работу он выходил с всегда с двумя черными мусорными мешками. Иногда мешки рвались, и мусор высыпался на лестничную клетку. В такие дни Яков Эмильевич на работу опаздывал.

Тем летом они, как всегда, отправились в отпуск, на юг, но не к морю, в жаркую пыльную местность, замечательную только тем, что там жила теща и росло огромное количество помидоров. Яков Эмильевич не любил помидоров. Дом тещи находился на окраине поселка городского типа, всегда залитого каким-то неистовым солнцем, от которого абсолютно некуда было скрыться. Помидоры под ним пузырились и пламенели. Дом был двухэтажный, барачного типа, на шестнадцать семей, и все соседи друг друга знали наизусть. Пространство между домами заросло пасленом, помидорами, табаком, маком, везде валялись окурки, битые бутылки, утоптанные полянки были завалены семечной шелухой. Жена и теща в основном сидели дома и смотрели телевизор, а дети носились по двору с окрестной шпаной. К концу отпуска Яков Эмильевич обычно дичал, чернел, зарастал и утрачивал человеческий облик. Дни были адом. Он абсолютно не знал, чем ему себя занять. Теща и жена шпыняли его, обсуждали и осуждали его. Соседи над ним потешались. Когда Яков Эмильевич заходил в местный магазин за пивом и сигаретами, вокруг воцарялась оскорбительная тишина. Пойти гулять было некуда: единственная тропа, обсаженная жидкими узловатыми тополями, вела на местную птицефабрику, вокруг которой дико воняло куриным дерьмом, да и по этой тропе непрерывно фланировала местная молодежь, которую звали поголовно дима или аленка. Причем димы были плюгавые, узколицые, в кривых джинсах и с красными кадыками; аленки – высокие, толстые и все время заливались хохотом. Яков Эмильевич шел среди них, черный, дикий, маленький, как Пушкин, с застывшим лицом, и проклинал тот день и час… всякий день и час он проклинал. Частичное облегчение давали только вечера. Городок заливала чернильная жаркая темнота, и, сторонясь фонарей, несчастный психиатр садился где-нибудь под стеной, в кустах, отскорлупывал банку местного пива и с наслаждением высасывал. Напиться он не мог себе позволить. Долго сидеть в кустах тоже было невозможно, потому что комары кусали с каждой минутой все сильнее. Иногда Яков Эмильевич контрабандой проносил вторую банку в дом и запирался с ней в туалете, где вместо комаров шныряли крупные тараканы.

Так проходило каждое лето. Яков Эмильевич мог бы и привыкнуть; но этим летом мучения зашкалили, дошли до своего предела. Может быть, просто количество перешло в качество. Июль выдался каким-то особенно жарким. В поселке отключили горячую воду. Куриная ферма слила говно в местный водоем, отчего у детей по телу пошли зудящие волдыри и поднялась температура. Жена с тещей от этого вконец обезумели и пилили Якова Эмильевича с утра до ночи. Еще до этого Яков Эмильевич каким-то образом умудрился поссориться с соседом – владельцем ротвейлера, который выпускал питомца носиться по двору без поводка, и теперь сосед, только завидев его, потешал свою компанию тем, что давал ротвейлеру команду «фас». В общем, Яков Эмильевич в результате совсем дошел. Он почти перестал есть (спал он в отпуске и так всегда очень плохо), еще сильнее похудел и однажды после очередной ссоры с женой встал и побрел через весь поселок на станцию. Он брел туда почти час, среди оград, которые ломились от буйной помидорной плоти, в одуряющем пасленовом дурмане, по раскаленному асфальту. Вот наконец и платформа. До электрички оставался час. Этот час Яков Эмильевич просидел не шевелясь, даже пива себе не купил. Небо над ним стояло выцветшее, белесое – ни облачка, ни ветерка. Наконец электричка подошла, и Яков Эмильевич в нее сел.

До города он ехал два часа. Мобильник плавился в его руках. Пару раз он все-таки ответил на звонки жены; вернее, он нажал кнопку и сказал: да. Я пошел прогуляться. Нет, я вернусь к вечеру. Да, я на станции. Да, я вернусь. Нет, я не схожу сейчас в магазин, я хочу отдохнуть. Жена, конечно, только пуще вздурилась от таких бессмысленных ответов и стала трезвонить каждые пять минут. Тогда Яков Эмильевич выключил телефон. Но это тоже не помогало. Голос жены звучал у него внутри головы. Вдобавок электричка все время повертывалась так, что Яков Эмильевич сидел на солнечной стороне; стоило ему пересесть, как рельсы поворачивали, и его снова заливало солнцем, так что к концу поездки он совсем перестал соображать.

Он приехал в город без десяти пять, в самую невыносимую жару. У вокзала пахло укропом, бензином и переполненными биотуалетами. Кругом шумели фонтаны, пыльные деревья, пламенели огромные клумбы с розами, дети шныряли на самокатах и лизали мороженое, многие мужчины шли с работы по пояс раздетые и пили пиво прямо на улице. Это был южный город. Яков Эмильевич тоже считал себя южным человеком, но здесь ему не нравилось. Он перешел через площадь и купил банку пива в магазинчике, но, отхлебнув, понял, что сделал это зря. Голова кружилась, сердце колотилось, организм быстро наполнялся тревогой.

Подошел троллейбус. Яков Эмильевич туда сел. Вернее, не сел, конечно, а встал. И об этом пожалел тоже. Ему никогда еще не было так плохо. Моментами он даже переставал понимать, что с ним происходит; ему хотелось заплакать, разорвать на себе рубаху, вывалиться из душной толпы на тротуар, обнять продавца помидоров и рыдать горько, чтобы выплакать весь яд, накопившийся в груди. Но он не мог даже заплакать, ведь для этого надо было набрать воздуха, а толпа стискивала его. Это была южная толпа. Толпа помидорная, бодрая. Этим людям жара нипочем. Вокруг царило умеренное будничное веселье, уставшие после работы женщины все равно улыбались, у незнакомых друг с другом людей завязывались короткие беседы. Яков Эмильевич чувствовал их радость, но так, как чувствует окружающий воздух больной с высокой температурой. Небо в окне было ярко-синее, дома – белые и пыльные.

Вот троллейбус выехал на широкий проспект с новостройками, народ почти весь повыходил, а справа потянулся буйный парк. Яков Эмильевич прошел на ватных ногах к дверям. Да, крепко меня прихватило, подумал он. Я правильно делаю, что еду туда. А то еще чуть-чуть, и я бы сам в помидор превратился.