Надежда Нелидова - Яма [сборник]

— Ни души, ни тела, — скривился он, едва взглянув на Альку. — Тащишь кого попало. Дальнобойщик, он натаскан на бабищах плечевых выносливых — ух! — туго сжал и выбросил волосатый кулак.

— На костях мясо слаще, — унизительно уговаривала Катюха. — Она свеженькая, Рахимчик, деревенская. Какие её годы, шестнадцати нету. Самая сласть. Откормим, мясо нарастим — нашим плечевым ещё фору даст.

Катюха да не уговорит. Едва хозяин, прихватив Алькин паспорт, ушёл к своим мангалам, лихо забросила ногу на ногу: из джинсов выперла, как тесто, ослепительно белая складка кожи. Закурила.

— Ломается Рахимка. Цену сбивает… Ну вот, — она повела сигареткой вокруг, — твоё рабочее место, перевалочный пункт. Фронт работ. Птички поют, воздух… Курорт! Э, Алька, мне бы начинать, как ты начинаешь…

Она поискала пепельницу — не нашла. Воровато оглянувшись, стряхнула пепел в банку с крупными росистыми свежими ромашками.

— Я тогда с родителями разругалась: на кофточку всё лето копила, а они пропили. Вылетела, в чём была, за деревню на федеральную трассу. Ливень хлещет, я на голову тепличную плёнку натянула. Туфли размокли, волосы хоть выжимай. Кто у такой чучелы остановится? Несутся фуры мимо, грязной водой с головы до ног окатывают, гудят в насмешку… Потом один пожилой пожалел, остановился, — Катюха задумалась, тряхнула головой. — Лучше б не останавливался. Твоя дискотека — цветочки…

Взглянула на вытянувшееся Алькино лицо и расхохоталась:

— Не дрейфь, Алевтина!

— Кать, а почему — плечевые?

— А кто как говорит. Кабина тесная, оптимальная поза: ноги на плечи. Но я считаю, плечевые — это потому, что водила на женском плече засыпает. На тёплом мягком надёжном плече. Боевая подруга, походно-полевая жена. А ещё, — вспомнила, — шоферня так между собой перегон, отрезок дороги называет — плечо. Плечо дороги… О, вон и наши клиенты.

На асфальтовый пятачок, запятнанный весёлыми радужными лужицами, важно переваливаясь, одна за другой спустились с трассы несколько громадных фур… Ветерок донёс запах жареного мяса, у Альки забурчало в животе. Катюха засмеялась:

— Сейчас, пузо, хозяйка на тебя заработает, покормит. Если постарается, конечно.

Алька уехала на смену, Катюху она больше никогда не видела. На расспросы знакомые дальнобойщики отводили глаза. Рахим, когда Алька особенно настырно пристала, наорал, бешено вращая глазами:

— Слушай, я что тебе, собака-ищейка, да?! Восемь штук выпросила, воровка твоя Катька. Придёт — убью.

Пробовала отыскать Катюхину сестру Зинку Зуеву, но та лечилась в диспансере за колючей проволокой. Делать нечего, Алька поплелась в милицию. Там с неё стали снимать свидетельские показания: кем ей являлась Катюха, где работала…

— Она не работала временно… Вернее, работала… Временно, у Рахима…

— У Рахима? — следователь скомкал протокол допроса и швырнул в урну:

— Будет милиция проститутками заниматься, делать нам больше нечего.

Когда Алька пулей летела к дверям, в спину коротко посоветовал:

— В кювете где-нибудь ищи подружку, прикопанную…

— Месяц подряд — непруха. Очередной дядька расстегнул на Альке кофточку и страшно возмутился:

— Это грудь?! Это чирьи пора давить! — и всю ночь «давил чирьи», а утром не дал измученной Альке ни копейки, сказав, что Рахим за такое мужское оскорбление сам ему должен приплатить. Её подобрал милицейский уазик. Через час Альку сильно пнули под зад, так что она под улюлюканье и свист долго и смешно летела на обочину, махая руками как мельница. Уазик умчался, а с ним баул, где лежало всё-всё: мобильник, тёплая кофта, косметичка, смена белья, прокладки, пачечка денег — доля Рахима, и ещё в потайном кармашке маленькое золотое колечко, на которое она долго копила.

Ослепшая от мокрого снега, Алька брела к трамваю. В голове вертелась песенка, которую на радио шансон часто заказывали водители. Там грустная девушка пела, что вот была она лёгкая, нежная и робкая, как долгожданный ноябрьский снежок, и юноша ловил губами тающие снежинки. Но пришла весна — снег стал грязным, вытаяли плевки, окурки и собачьи какашки. И прохожий, выворачивая ноги так и эдак, вытер глинистые башмаки о последний сохранившийся белый островок…

В тот же вечер Алька, забыв о горестях, в жаркой, тускло освещённой прокуренной кабине сидела на мужских горячих коленях. Водитель, перехватив ломкую Алькину талию, потянулся к магнитоле, вечно настроенной на волну радио шансон, и Алька, размахивая пластиковым стаканчиком, подпела шансонетке: «Заведу себе грузина, буду лопать апельсины!»

…— Эй, — робко позвала Алька. — Я поеду с тобой, а ты дай сто рублей, ладно? Я два дня не ела.

— В бане сперва помойся! — посоветовал ей молодой, в кожаной куртке водитель. Алька поплелась прочь. Парень глядел ей вслед. Выругался. Выпрыгнул из кабины, повёл Альку в пельменную. Накормил тремя порциями пельменей, сытый Алькин живот надулся тугим мячиком. От ещё раз робко предложенных плечевых услуг решительно отказался: «Нужна больно, я неделю назад женился». Алька за столом сонно, умиротворённо дремала, как воробей на ветке, а кожаный парень вслух размышлял:

— Что с тобой делать? Ребёнок ещё совсем, пропадёшь, блин. Давай вот что. У меня корешок открыл бар, набирает официанток, даёт общагу… С испытательным сроком, само собой. Порядок строгий, насчёт гулянок — ни-ни. Не подведёшь?

Подвести?! Алька готова была на коленки бухнуться перед молодожёном. Неужели она, наконец, отоспится в нормальной чистой постели, в твёрдой койке на четырёх ножках? В тишине, без воя мотора и рвотного радио шансон? С кровью выхаркает бензиновый угар и табачный дым? Будет каждое утро принимать душ и стирать трусики?! В кои-то веки проснётся с головой, не разламывающейся от боли и страстного желания немедленно подохнуть — будь оно проклято, по женской линии, Алькино долгожительство!

Говорят: судьба, судьба. Но вот, допустим, с утра тебя ждала судьба: выверенная, добротная, возданная по заслугам. А ты её прошляпил, проспал на пять минут. И твой дальнейший день — да что там, вся жизнь — покатится, вихляясь, шаляй-валяй по кривой дорожке. Отсюда весь бардак: потому что встречаешься со случайной, дурашной судьбой, а не с настоящей, уготованной — той что с большой буквы…

Недавно Алёша брёл мимо трамвайных путей. И рядом набирал ход трамвай. Шёл медленно, так что в окошке была видна девчонка, которая отвернулась к окну, чтобы не видели пассажиры, и горько плакала. Он сразу понял, что возможно, даже скорее всего, эта фея плача и есть его судьба. Это тебе не однокурсницы, которые в трамвае отворачиваются лишь для того, чтобы подкрасить губы. Но вагон пройдёт и растает в дымке…

И тут в трамвае чего-то ломается, и он тормозит. Дверцы с готовностью распахиваются: входи, чего же тебе ещё? Вот тебе знак свыше, неподдельная, в чистом виде, высшей пробы Судьба. И Алёша… прошёл мимо. Прошёл, мысленно хлеща себя по щекам, проклиная: «Какого чёрта?! Будешь, будешь ещё ныть, Философ?» Философом его дразнили приятели. И ещё — Последним девственником России.