Владимир Козлов - Рассекающий поле

– Конечно, конечно! Ты мокрый вон какой!

Они шли по узкому коридору и не могли знать, что Сева находится тут же. Зашли в открытую дверь, за нею горел яркий электрический свет. Бородатый нырнул в тумбу около большого рабочего стола и разогнулся с бутылкой водки. Лёня сел на стул в стороне от стола. В этом кабинете, куда ни сядь, останется ощущение, что на приеме, – иерархия заложена даже в расстановке мебели. Лёня смотрелся здесь неестественно. Он вынул из какого-то потертого пакета сухую футболку того же цвета, что была на нем, смущенно улыбнулся и стянул с себя мокрое. Одернул надетую футболку, взял со стола стопку и опрокинул не морщась.

– Слушай, я сегодня дома песню записал. На минидиск. У меня компьютер полетел, поэтому все на коленке, – в живом разговоре Лёня картавил сильнее, чем на сцене. – Поставил магнитофон с диском третьей симфонии Рахманинова. На такой вот штучке, Casio, задал простой ритм, открыл окно, под которым трамваи ходят, все одновременно включил и поставил на запись. А поверх всего этого играю свою песенку. Играю и чувствую: фуфло фуфлом. Херня какая-то! В какой-то момент еще Лиля зашла, чего-то в шкафу, блин, искала – а минидиск все пишет, – Лёня громко засмеялся. – А я продолжаю, успокаиваю себя, типа твое дело петь – пой и всё, перестань думать. И я одну песню пел столько, сколько на минидиск влезло – раз семнадцать, наверное. Всех задолбал этой песней. Начинаю слушать: всё – хлам, набор звуков, но один – идеальный. У меня мурашки по коже, я даже испугался, Дима! – широкое бородатое лицо Димы смотрело на Лёню, не моргая. – Идеально все легло, я бы никогда так не свел, понимаешь? Это было чудо, Дима!..

Его голос стал глуше, начал искажаться, доноситься откуда-то издалека – и картинка пропала. В дверь ванной громко стучали.

– Да-да, я сейчас, – пробормотал Сева, мгновенно проснувшись в полной ванне.

– Все в порядке? – громко спросил Макс через дверь.

– Да, извини, я задремал.

Сева вытащил пробку, быстро намылился и смыл с себя пену, пока стекала вода. Вышел в беспокойстве. Макс топтался неподалеку.

– Долго я там провалялся? – робко спросил Сева.

– Да с полчаса, не беспокойся, – я так и понял, что ты приснул.

– Полчаса? – недоверчиво спросил Сева.

– Что-то вроде.

– Да, у меня ночь бессонная была.

– Ага, я помню, иди ложись.

– Да, спокойной ночи.

Но эти «полчаса» никак не давали покоя. Что-то не клеилось – полконцерта ведь прослушал.

Если разом окинуть внутренним взором мою жизнь, то в тот момент можно было бы воскликнуть: как все-таки неожиданно предстал передо мной этот замок. В том мире, откуда я прибыл, судьба посылает встречу с ним единицам. Такой вот парадокс: все знают, где он стоит – найти никто не может.

Екатерина Великая себя называла «отшельницей из Эрмитажа». «Хижина отшельника», блин! А что – это было тогда модно: если Вольтер да Руссо отшельники, неужто Самодержица Российская не может себе позволить местечко для уединения и сладостных мечтаний?

Вход в Эрмитаж для русских студентов – бесплатный: это очень кстати. Но, войдя сюда, оглянемся вокруг: где же они – русские студенты? Вижу китайских пенсионеров, вот французская группа марокканского, видимо, в основном происхождения, вот взрослые светловолосые европеоиды, вижу детвору начальных классов, которую, похоже, затащила сюда фанатичная учительница в толстых очках, вижу нескольких сумрачных взрослых аутистов, которые одинаково могут быть философами и маниаками, вижу ярых местных служительниц, которые, похоже, в свободное от работы в Эрмитаже время ходят в него как посетители, – но где подающая надежды молодежь?

Поскольку из указанной молодежи я тут сегодня один, посмею, представительствуя за нее, ответить. Наш брат сейчас немного занят пытками и кидаловом. Он сейчас вертится и сам непрерывно вертит на своем детородном органе всех, кто лезет к нему с советами, упреками и разговорами о вечном. Молодежь вся при деле. Настолько, что посади ее на пять минут перед телевизором – она просто заснет, потому что организм знает только одно состояние покоя – черный беспросветный сон. А что ему делать перед картиной, он не знает. Если картинка с голой теткой, еще можно что-то придумать и некоторое время продержаться, но так – только из жалости. Искусство – это хороший боевик. Как, собственно, и жизнь.

Не, если бы деньги платили, мой условный современник смотрел бы, никуда б не делся. Тер бы глаза, матюгался, перепроверял, не разводка ли, – но смотрел бы.

Хорошо. Нас не пугает, что мы не с большинством. Нас не пугает, что нам за это не платят. Нас не пугает и то, что за это платим мы сами. Нас, наконец, не пугает даже то, что мы платим за это своей жизнью.

Между прочим, ничего нет стыдного в том, что ты – меньшинство. Пусть даже самое маленькое. Почему это я должен стыдиться, что я один? Меня никто не принуждал, мне никто ничего не должен – и я тоже никому. Это – прелести свободы. Для меня иначе и быть не может. Мне не надо избавляться от какого-то тоталитарного коллективного прошлого, надо мной не сгущаются никакие массы, меня никто не искушает своим эфемерным братством. Просто ты – и я в первых рядах – на хер никому не нужен. И пусть меня кто-нибудь попробует переубедить. Это даже в доказательствах не нуждается. Достаточно верить своим пяти чувствам. А если есть шестое, то можно посмотреть на людей – на то, как они имитируют близость друг с другом. Мне противно заниматься диалектикой этой имитации – она ничем не отличается от марксизма-ленинизма, как я его вообще способен представить. Быть в меньшинстве – естественно. Потому что каждый новый человек – это заявка на человека. А мир уже устал от заявок, у него нет дефицита заявок, он не заинтересован в твоем существовании. А мир – это любой. Дайте мне любого, я на пальцах покажу, что он не заинтересован в моем существовании. Это не драма. Это, как в школьной задачке, такое «дано».

Впрочем, я способен платить той же монетой. Должен сказать, я вообще не встречал того «мы», частью которого хотел бы быть. Когда я говорю «мы», я имею в виду себя с кем-либо из членов своей семьи или нас с любимой девушкой. А когда я с любимой девушкой, я чувствую себя в большинстве.

Но когда я говорю «нас не пугает», я имею в виду просто таких, как я. Потому что я не верю, что я уникальный человек. Я не нахожу в себе уникального опыта, не вижу уникальных данных, не наблюдаю уникальных обстоятельств. Возможно даже, что таких, как я, – полно. Просто сегодня они в Эрмитаж не пришли.