Юрий Поляков - Треугольная жизнь

— Зря вы это, ребята! — примирительно сказал кто-то из вновь прибывших. — Ничего у вас тут не получится!

— Почему это?

— Потому что мы здесь работаем.

— Ах, вы артисты?! — съязвила Тоня. — Вы, наверное, Смехов? А вы Филатов?

— Заткнись!

— Ты как с девушкой разговариваешь, козел? — Свирельников схватил обидчика за грудки, а Петька — за шиворот.

— Кто козел?

Вовико тем временем встал в каратэшную, как он полагал, стойку.

— Каратист, что ли? — спросил угрюмый парень, не проронивший до этого ни слова.

— Черный пояс! — бодро соврал Веселкин.

— Сейчас проверим! — Молчаливый тоже принял стойку.

Сразу, конечно, стало очевидным, кто из двоих каратист, а кто фуфлогон. Вовико это тоже почувствовал, и его глаза трусовато забегали.

— Кончайте! — крикнул, подбегая, маленький. — Млечников сказал: до его приезда ничего не предпринимать!

Услышав эту фамилию, «стеганые» сразу посерьезнели и прекратили наступательные действия.

— Как вам не стыдно! — осмелев, возвысила голос Нинка. — Вы не имеете права! Из-за вас никто в театр не может попасть!

— Ты еще им объясни, что искусство принадлежит народу! — тихо и ехидно подсказал Петька.

— А кому же еще? — удивилась Тоня.

Но у «мафии» была своя логика. Они стали объяснять, что билетов на всех все равно не хватит, что «Таганка» одна, а желающих много, что пока они тут не закрепились, возле театра творился форменный содом, и в связи с этим администрация им даже благодарна!

— Ага, грамоты вам надо выдать!

— Может, вы еще и засраки?!

— А чего ты обзываешься?

— Тупой! «Засрак» — это заслуженный работник культуры.

Пока они так препирались, возле них остановился новый четыреста восьмой «москвич», из которого вышел маленький рыжий парень в очках. Лицом, веснушчатым и серьезным, он напоминал отличника из какого-нибудь фильма студии Горького. На нем была настоящая «аляска», ярко-синие фирменные джинсы, а на ногах (это Свирельников хорошо запомнил), несмотря на зиму, — белые адидасовские кроссовки. Млечников приблизился и несколько мгновений молча разглядывал возмутителей спокойствия. «Стеганые» тем временем каким-то непроизвольно покорным движением выстроились почти в военную шеренгу. Повернувшись к подчиненным, он тихо спросил:

— Кто дежурил?

— Мы… — Вперед виновато выдвинулись здоровый и маленький. — Мы только на десять минут отошли…

— На полтора часа! — наябедничала Тоня. — А мы увидели, что никого нет, и завели список. Мы имели право! Никого же не было… Мы имели право…

— К вам никаких претензий! — улыбнулся Млечников, и от этой усмешки лицо его сделалось почему-то жестоким и опасным. — А вы… — Он обернулся к проштрафившимся. — Сдайте список!

Они покорно отдали тетрадку и спрятались за спины других «стеганых».

— Значит, такое предложение, — продолжил Млечников, — Мои люди возобновляют дежурство, а вы… за находчивость… получаете пять билетов на «Мастера». Договорились?

— Десять! — моментально возразил Вовико. — По два в руки.

— Пять, — покачал головой главарь.

— Восемь! — сбавил Веселкин.

— Вы не из «Плешки»? — спросил мафиозный начальник с иронией.

— Нет, мы с филфака! — гордо отмежевалась Нинка от корыстного Веселкина.

— Пять! — непреклонно повторил Млечников и достал из куртки большой кожаный «лопатник».

Намеренно неторопливо он стал рыться по отделениям, и было видно, что там имеются билеты и в Большой, и в «Современник», и на Бронную, и в Вахтанговский, и в «Сатиру»… Наконец отыскались и таганские — с ярко-красными квадратами в углах. Отсчитав пять штук, Млечников протянул их Тоне, видимо почувствовав в ней заводилу, и сказал:

— А вы молодец! Не испугались. Но больше так никогда не делайте!

И уехал на своем «москвиче».

Году в девяносто шестом, перед самыми выборами, организовали очередное толковище полувменяемого Ельцина с олигархами. Свирельников ужинал с женой, как всегда, при включенном телевизоре и наблюдал в «Вестях» эту встречу.

Говорил как раз крупный банкир, его голос показался Михаилу Дмитриевичу знакомым, он всмотрелся и обалдел: это был Млечников, постаревший, полысевший, в дорогих очках, но с тем же лицом отличника из детского кинофильма. Тоня тоже узнала, хотя фамилия у него была теперь другая — известная и даже нарицательная, из тех, что очень не нравятся Федьке. Они расчувствовались, снова вспомнили день знакомства и, наверное, впервые за два месяца занялись перед сном тем, что остается от любви после шестнадцати лет брака.

Появившись с кухни, Тоня глянулась мимоходом в зеркало, поправила неживую золотистую прядь и с грациозным усилием опустилась в кресло:

— Ну, я тебя слушаю, друг мой… бывший!

— Ждешь кого-нибудь? — беззаботно улыбнувшись, спросил Михаил Дмитриевич.

— А какое это имеет значение? — Она загадочно повела плечом, давая понять, что с уходом Свирельникова ее женская жизнь не только не увяла, а напротив, расцвела неведомыми прежде «экзотными» цветами.

«Все-таки у нее кто-то появился. Давно пора! Не в монастырь же идти!» — подумал он и даже на минуту ощутил к Тоне некоторое влечение, но потом вспомнил, как вот здесь, в гостиной, она волочилась, уцепившись за его брючину, и истошным, кошачьим голосом орала: «Не пущу-у-у!» Влечение сразу исчезло. Осталось только неприятное любопытство: ради кого же она так подреставрировалась?

— А почему ты без звонка?

— Да вот мимо ехал…

— А если бы у меня… были гости?

— Ничего страшного. Я бы за тебя порадовался. И познакомился бы заодно…

— Познакомишься.

— А где Алена?

— Не знаю. Звонила, что сегодня заедет…

Вообще-то он собирался сразу, с порога наорать на Тоню и предупредить: если не будет следить за дочерью, никаких денег больше не получит. Но, судя по тому, что в гостиной появились большой плоский телевизор и дорогущий серебряный семисвечник, а в прихожей на вешалке — новый плащ с шанелевой пряжкой, финансовой блокадой ее теперь не испугаешь. Но даже не это главное. Раньше, приходя сюда, Михаил Дмитриевич чувствовал: вопреки всему, он остается еще неотъемлемой частью Тониной жизни, и, если ему влетит в голову сумасшедшая мысль — вернуться, она его примет и простит, хотя бы потому, что хорошего у них было все-таки больше, чем плохого. А сегодня, впервые за время, прошедшее после разрыва, перед ним сидела женщина, которая уже никогда не примет и не простит. Нет, не из-за жестокости обиды, а просто из-за того, что он перестал быть неотъемлемой частью ее жизни. Этой частью стал теперь кто-то другой.

М-да… Как любил говорить замполит Агариков: «Женщина — человек бессознательный: за оргазм родину продаст!»

Свирельников вздохнул.