Юрий Поляков - Треугольная жизнь

«А вот интересно, — подумал Башмаков, — человек перед смертью действительно вспоминает всю свою жизнь?» Допустим, вспоминает. А если смерть мгновенная? Если, например, прыгнуть отсюда, с одиннадцатого этажа, — много ли успеешь вспомнить, пока долетишь? Ни хрена не успеешь! Да это и не нужно. Там, наверху, из тебя всю твою память вынут, как кассету из сломавшегося видака, просмотрят и вынесут приговор. А с другой стороны, человек состоит ведь не только из своей памяти, но еще из того, каким он засел в памяти других людей. Это тоже там должны учитывать! Значит, обязаны дождаться, пока умрут все, кто знал усопшего, чтобы их «кассеты» тоже просмотреть. Э-э, нет! Зачем ждать? Информацию можно считать и на расстоянии, в «Альдебаране» этим целая лаборатория занималась… И что же получается? А получается, что Башмаков сегодня почему-то целое утро вспоминает Джедая. Может быть, там, наверху, пришло время решать судьбу Каракозина? Может быть, все, кто знал Рыцаря, сегодня его вспоминают? И Катя тоже. Надо спросить…

— Дурак ты, а не эскейпер! — громко объявил он сам себе, стукнулся в доказательство три раза лбом об оконный переплет и добавил уже тише: — Бедный Джедай!

Каракозин объявился через четыре месяца после своего исчезновения. Был конец сентября. Погода стояла солнечная и златолиственная. До исторического расстрела Белого дома оставалось еще порядочно. Честно говоря, Башмаков особенно не вникал в суть конфликта между Ельциным и Верховным Советом. На политику он обиделся, даже газеты почти перестал читать. Как только в телевизоре возникал комментатор и, мигая честными глазенками рыночного кидалы, начинал витиевато разъяснять текущий момент, Олег Трудович сразу переключал программу. И в самом деле, что ему до этой драной политики, до этой визгливой кукольной борьбы, если его собственная жизнь закатилась аж на стоянку к чуркистанцу Шедеману Хосруевичу!

Катя аполитичность мужа одобряла и возмущенно рассказывала, что Вожжа собрала педсовет и приказала разъяснить ученикам, будто Верховный Совет хочет устроить из страны один большой ГУЛАГ и закрыть их замечательный лицей, а президент, наоборот, за то, чтобы Россия вошла полноправным членом в мировое содружество и лицей процветал. Впрочем, ученики и сами хорошо ориентировались в происходящем, а один старшеклассник даже сказал, что его папа уже купил билеты на самолет и им общесемейно наплевать, если в этой стране вообще все друг друга передавят, потому что у них есть квартира в Париже и дом в Ниме. На него, конечно, тут же набросились одноклассники, бранясь в том смысле, что у них тоже имеется за рубежами семейная собственность, но это совсем не повод для такого наплевательского отношения к судьбе демократии в России…

Башмаков долго потом ворочался в постели, соображая, откуда взялись люди с квартирами в Париже? Вот ведь он сам — с высшим образованием, кандидат наук, возглавлял отдел, а поди ж ты! Какая там собственность за границей — теще до сих пор долг вернуть не может! Или взять Анатолича. Полковник, без пяти минут генерал. А что в итоге? «Мадам, ваш железный конь готов и бьет резиновым копытом! Чувствительно вам благодарен, мадам!»

Анатолич, метавшийся все эти дни между долгом перед поруганным Отечеством и любовью к жене, наконец решил записаться в народный истребительный батальон, чтобы защищать Верховный Совет. Он дождался, пока Каля уснет (ложилась она рано, потому что работала теперь на почте), сложил вещевой мешок, надел заранее вынутую из гардероба якобы для проветривания полевую форму и потихоньку перелез на соседскую половину балкона, чтобы выйти через башмаковскую квартиру. Над своей дверью он сдуру прикрепил хрустальные колокольчики — поэтому покинуть дом незаметно было практически невозможно. Предварительно Анатолич позвонил по телефону Олегу и выяснил, что Катя с Дашкой у тещи на даче и скорее всего там заночуют.

Понятное дело, решили выпить на посошок. Анатолич попросил, если что с ним случится, не оставить Калю. Башмаков успокоил как мог. Потом последовала стременная рюмка. Анатолич попросил позаботиться и о его рыбках. Олег Трудович заверил, что будет относиться к ним как к родным. Далее шла забугорная…

— А почему забугорная? — удивился Башмаков.

— Это старый казачий обычай. Стременную кто казаку подает?

— Кто?

— Жена. А забугорную кто?

— Не жена…

— Молодец! Забугорную ему, когда станица уже скроется за бугром, подает зазноба! Понял? На прощанье…

— Ну и кто же вас ждет за бугром? — ехидно спросила Катя, неожиданно возникая на пороге кухни.

— Тише, — попросил Башмаков, почему-то совсем не удивившись внезапному появлению супруги. — Человека, можно сказать, на войну провожаем!

— На какую еще войну? Вы что, молодые люди, совсем сдурели? На какую войну?

Катя сняла трубку. Через две минуты неприбранная Калерия в длинной ночной рубашке и наброшенном на плечи халате уже всхлипывала, глядя на Анатолича:

— Ты же обещал… Ты же мне обещал!

Полковник встал, скрежетнул зубами и успел, уводимый женой, бросить:

— Вот так и гибнут империи! В бабьих слезах захлебываются!

Катя, помолчав, спросила:

— Ты, Тунеядыч, тоже на баррикады собрался?

— Почему бы нет? Страна-то гибнет…

— Не волнуйся. Страна уже тысячу лет гибнет…

— Это тебе Вадим Семенович сказал?

— Напрасно ты так… Я тоже кое-что знаю.

— Например?

— Например, как обустроить Россию.

— Ну и как?

— Для начала, Тунеядыч, нужно сделать ремонт в квартире. Ты когда в последний раз обои клеил? Потом надо поймать ту сволочь, которая почтовые ящики ломает. А дальше само пойдет…

— Ты думаешь?

— Уверена.

— А почему ты вернулась с дачи?

— Не знаю. Решила провести эту ночь с тобой. Ты готов?

На следующее утро — было как раз последнее воскресенье сентября — Башмаков лежал в постели, еще наполненной теплой истомой ночного супружества. С кухни доносились радостные ароматы — Катя пекла блины. Олег Трудович лежал и как-то совершенно спокойно, даже чисто математически соображал, что изменилось в Катиной женственности после Вадима Семеновича. Он чувствовал — изменилось, но конкретно что именно изменилось, ухватить никак не мог. И тут раздался звонок телефона.

— Алло!

— Здравствуйте, Олег Терпеливыч! Как поживаете?

— Джедай!!

— Узнал?

— Конечно, узнал! Ты где?

— В Москве.

— Приезжай!

— Не могу. У меня к тебе просьба. Ты можешь приехать к Белому дому?

— Могу. Когда?

— Вечером, попозже. Иди через Дружинниковскую — там можно пройти. Если наши спросят, скажешь — к Джедаю. Они знают.

— А если не наши?

— Отвирайся. Скажи — собака у тебя убежала.

— Тебе чего-нибудь захватить?