Наталья Черных - Неоконченная хроника перемещений одежды

В квартире оказалась Ляля, и, конечно, с Сериком. А кроме них – весьма болтливый персонаж, пообещавший бесплатный ангидрид. Часа три мы с этим персонажем потратили на поездку к его крутым знакомым за ангидридом. Но знакомых не было. И мне, по счастью, ни разу не пришло в голову, что меня хотят просто развести. В один момент сказала: ухожу. И персонаж поехал за мной на Черкизовскую, уже молча. Ляля, предполагавшая такой разворот событий, оказывается, кое-куда позвонила. Так что Черкизовская встретила меня ампулами ангидрида. Персонажу дали раскумариться и выпроводили, наказав больше не появляться. После того как все было принято, началось некое обсуждение. Хозяин вежливо сказал:

– Давай-ка ты домой ступай. Хочешь, до метро подвезем.

На возражение сотрудника, что непорядок ее так просто отпускать, ответил:

– Она – не.

Это было милосердно. Меня могли обчистить, но не сделали этого.

Всегда платила за кайф. Ребяткам это было странно.

Поехала ночевать к поэту. У поэта был его друг. Вечер был самый мирный и нежный. Меня кормили готовым блюдом глубокой заморозки – запеченной в духовке индейкой в соусе. Затем сладко и кротко спала на кухонном диванчике поэта. И видела во сне его стихи. Утром появилась в «Рогнеде» не в лучшем состоянии, но накрашенная смелее обычного. Акцент был на соболиных бровях.

– Почему ты не всегда такая? – спросила Соня.

– Слишком жирно. Молодая еще.

Состояние было – картинка убегающего от преследователя бастарда, прихваченного первой морозной ночью.

Мама, когда позвонила ей, сказала в трубку:

– Дед наш, возможно, скоро умрет.

Пришлось приехать, что называется, домой. В нашей двушке встретил невысокий сервант румынского производства. Так же, как и всегда встречал. За стеклом стоял производства ГДР белесый сервиз со стилизованными розами, огромный, подаренный родителям на свадьбу в 1962 году. Новая вешалка для одежды только подчеркивала устойчивость обстановки.

Из прихожей, птичьей клетки, в комнаты, раздельные, шел коридорчик, он же вел и в кухню, сравнительно просторную. Между большой комнатой и коридорчиком все так же висели синие, приятно выцветшие, вискозные гардины. На этих гардинах был серебристый узор, который называла «роза ветров». Каждый раз, когда проходила между ними, было чувство, что ухожу со сцены. Недостояла. Недоиграла.

Отец сидел на низком диване перед румынским же журнальным столиком и – просто сидел. Он даже не читал. Это был признак тревоги. Да и вообще того, что неспокойно. Дед был отцом матери. Но мой отец любил его. Они вместе рыбачили. Иногда отец помогал деду в речных трудах.

Пока мать рассказывала, что случилось с дедом, у меня возникло наложение округлостей фигуры представителя на самочувствие деда. Один, раздраженный, в берлоге. Надо же. А он так любил туда возвращаться после своих путешествий. И так любила мыть берлогу перед его приездом.

Дед занимался разведением пчел и собирал мед, который продавал на местном рынке, где у него было много знакомых. Мед собирался преимущественно с гречишных полей. Гречишные поля деду покоя не давали даже во сне. Вернется, помоется всласть, бросит свитера в ванну, зальет водой с порошком и садится есть кашу с молоком, мажет хлеб медом. Пока со свитеров сходила черная вода от пыли, копоти и прочего, дед рассказывал про зверства власти над полями.

– Представляешь, идет трактор и закапывает налитые метелки в землю. Так и давит, и давит. А там тонны крупы, тонны. Потому что ни собирать некому, ни хранить негде.

Говорить он мог часами. Часами и пил. Допив, вставал, почти довольный:

– Что-то устал я.

И отправлялся в комнату. Когда дед был дома, спала на диване в кухне.

Вот уже несколько лет мать добывала деду путевки на один водный курорт, потому что полученная на войне рана стала беспокоить. Открылась язва, следствие этой самой раны. Вдруг на курорте деду стало плохо, нашли внутреннее кровотечение. Дед всегда был молодцом, к врачам почти не ходил. А тут сам обменял билеты, прибыл самолетом – и сразу в больницу. Через пару дней мать стала серой. Даже не стала ее спрашивать почему. Появились родственники: его сестры, дети сестер – все ждали денег. Считалось, что у деда очень много денег. Когда выяснилось, что он почти лежачий и возле него надо находиться сутками, осталась только мать.

Она осталась, возможно даже, из любви. Но прежде всего была испугана и не верила, что дед умрет. Она без него оказалась бы одна на юру довольно коварной семейки. Поначалу мать верила, что уход поставит деда на ноги. Но очень скоро эта вера ушла, и мать смирилась. Причащалась она тогда едва ли не ежедневно, а как не сошла с ума от недосыпа, не знаю.

Неловко лезла со своей помощью, порой выполняла разные поручения. Но чаще всего слышала: уйди, не надо тебе ничего этого видеть. А что такого ужасного видеть? За месяц плотный высокий мужик превратился в белесого подростка с худющими ногами. Мать смягчилась, приняла мою помощь. «Рогнедой» манкировать не могла, но удалось оформить нечто вроде первой половины отпуска. Отпускные должны были заплатить, когда будет календарный.

Дед никого не желал видеть, ругался, гнал прочь, называл мать убийцей. Но когда хотел есть или в туалет, звал и плакал. Однажды мать привела меня за руку, поставила перед дедом, указала на мой свитер (новый, вполне приличный) и попросила денег. Дед сколько-то дал.

– Мне не нужно, – всполошилась было я.

– Бери-бери, – зашептала мать.

– Мало? – спросил дед.

– Спасибо! – только и ответила.

Скончался он в конце недели. Тихо, во сне, в листопад. Мать, человек не очень практичный, в некоторых случаях обладала звериной интуицией. Она как-то смогла так договориться с нотариусом, что дедова квартира оказалась оформлена на нее. Особых денежных средств на счетах деда не оказалось. Старшая сестра получила неплохую сумму, но далеко не то, на что рассчитывала. Мать сыграла очень грамотно. Она единственная на тот момент была наследницей первого порядка. И теперь, чтобы получить свое, родственники должны были устанавливать с ней отношения. Но она на это не шла. А занялась продажей квартиры, чтобы расширить нашу московскую. Это была фатальная ошибка.

Похороны прошли в Подмосковье, на дальнем кладбище, ближайшем к его городку. Водитель и машины были как из старого кино, казались почти нелепыми. Дед не был крещен. Так что священника не было. Мать собралась подавать заочно на отпевание в сорока храмах. Отец, не вполне разделявший ее ревность, только пожал плечами. И мне сказал за обедом, пока матери не было:

– Иля, я верю в человека. Но как я могу отрицать Бога, кто я? Очень многого не понимаю.

Еще бы тебе понимать, подумала. Отца не везли за шкирку шести лет на причастие. Да еще и в больших по размеру колготках, которые спадают.