Сергей Шаргунов - Свои

Или во мне говорит банальный брюзга, как в грибнике, которому лес зрелости всегда не тот, что лес детства?

Из подъезда выходит женщина в красной панамке, крикливо узнает и радуется.

Это Ольга Голодная. (Та самая девочка, внучка которой уже студентка.) Она говорит юмористично-простодушно, так что могла бы озвучивать мультик.

– Сирень совсем убрали! Дом другой! Из писательских никого не осталось! Только Оля! Никулина, дочка Льва! Иностранцы! Богачи! Какие-то фирмы арендуют! Эти интернеты и мобильники всех таракашек извели! Раньше тараканы не уходили! Чем их только не морили! А теперь ни одного!

– И гусениц, – говорю я.

– Пап, каких еще гусениц? – требует сын, почуяв историю.

Молчу и щурюсь. Секрет.

– Правда, что вы с моей мамой видели призраков? – спрашиваю не для себя, для него, и чувствую: он немедленно весь обращается в слух. – На балконе…

– Как вас, так их! Старинные господа! Важные! Котелки, трости!

Из Лаврушинского на Большую Ордынку, быстрей, быстрей. Погоди, это начало большой дороги. По ней везли дань в Золотую Орду… На ней селились люди хана, ордынцы… Заходим во двор дедушкиного храма. Пусто, до службы еще часы. Настоящий сад, тюльпаны, нарциссы, розы, но Ваня предпочитает айпад. Седая остролицая женщина-сторож, ничуть не изменившаяся с давней поры, бежит к нам через двор в поношенном сером платье, окруженная пышными, как на кладбище, цветами.

Мимо белого храма и вделанной в него плиты «1733 году ноября 8…» спешим за ней в «дом причта», где мальчику дадут пить и, когда утолит жажду, сладости.

Ореховое дерево могуче и просторно, у корней с дерзостью самозванца разлегся пух тополей.

Запрокидываю голову и получаю солнечную пулю.

– А где скворечник?

Лидия Михайловна смотрит на меня подозрительно. Я всматриваюсь с подозрением в нее.

– Какой скворечник? Давно уже нет, лет семь, наверно. Надо чаще в наш храм…

– А я и не замечал! Я был тебя чуть старше, Ваня, сам сделал скворечник и сам привязал. И потом каждый год вешали новый. Эти места вообще славились скворечниками… Замоскворечье. Замолк скворечник. О, рифма какая! Куда же он делся?

– Скворцы улетели, – говорит женщина-сторож.

– А воробьи могли бы…

– Не до скворечников… – ее голос кроток, – Жизнь такая, суетная. Нету времени на скворечник. Пока сделаешь, пока повесишь, и кормить их надо… Не ешь! – она опоздала, ребенок вскрыл орех и насмешливо вгрызается в творожистую начинку.

– Фу! – он возмущенно сплевывает.

– Их нельзя же, нельзя, еще незрелые, батюшка не велел, они как украшение, мы их не едим, они все пробками пропитаны…

– Один орех еще не грех, – широко крещу его рожицу с губами и зубами йодистой улыбочки.

Окрасившись этим соком, он мгновенно стал похож на маленького юродивого.

– Размахнулся тогда Кирибеевич и ударил вперво́й купца Калашникова…

– Что, Ваня?

– Двоечник, а еще поэт! В школе не учился!

– А дальше?

– И ударил его посередь груди – затрещала грудь молодецкая… – Он стоит под ореховым деревом, дирижируя айпадом, и читает Лермонтова наизусть.

Летом я с родителями и с нашей молодой полосатой кошкой поехал на дачу. Как моя кошка ластилась к травам! Как сладко хрустело ее мурлыканье под солнцем! Она убегала гулять на полдня или на всю ночь и возвращалась с выражением задумчивости в янтарных глазах.

– Серый! – закричал через забор Костя, мальчишка чуть постарше. – Иди, покажу, чего твоя кошка наделала!

Я вбежал на соседский участок. Костя и его сестра Аня, школьница пятого класса, склонились над тазом, в котором в розовой водице барахталась зеленая тварь. «Отойди!» – Костя отпихивал ногой мою Пумку, которая, раздувшись, со вздыбленной шерстью, упрямо пыталась пробиться к жертве. «Ящерицу изувечила», – пояснила девочка деловито. Я отнес кошку за шкирку домой, вернулся к ребятам, они уже выложили раненую беднягу и зачем-то поливали зеленкой из склянки. В конце концов тварь смежила веки и замерла – сырая и изогнутая.

– Умерла? – выдохнул я.

– Да нет, – сказал Костя, – гляди, веко дрожит. Она мучается. Надо ее убить. А то долго будет мучиться.

– Убить? – переспросил я.

– На! – Аня решительно протянула мне спицу. – Уколи ее! В сердце! Не бойся, это будет по-настоящему добрый поступок.

– А где сердце? – растерялся я.

– Я покажу!

– Мы покажем! – с каким-то сатанинским ликованием подтвердил Костя. – Коли!

– Но это же чтоб не мучилась? – неуверенно переспросил я.

И стал колоть. «Не сюда, выше», – координировали дети. Ящерица неожиданно задергалась. Значит, она была ничего? Но уже проткнута? Значит, теперь надо уж точно добить? И я протыкал ее снова и снова, с нажимом, с отчаянной решимостью, со слезами, думая, что, убивая, избавляю ее от мучений. А сердце обливалось кровью. Зимой в Москве, болея, в температурном бреду я видел одно и то же: ящерица дергается, а я вонзаю спицу. Вонзаю, вонзаю и вонзаю. Я стонал, разметавшись, а кошка мурлыкала в ногах.

Прошли годы, мне исполнилось двадцать, Пумка к тому времени уже давно умерла. Как-то весной я отправился на день рождения к другу – в общагу, что в башне МГУ. В пыльном коридоре в ноги мне шмыгнул серый полосатый котенок – некое смутное предзнаменование. Гости в основном тусовались на общажной кухне, среди бутылок и закуси. В разгар праздника я заглянул в комнатенку именинника: несколько парней столпились в углу возле шкафа. «О! Лезет-лезет! Ща укусит! Блин!» – Они ржали, визжали и, чуть отпрянув, вновь наседали на что-то мне невидимое.

Я приблизился. Их привлекли зеленые существа, которые в виде недвижных веточек обычно покоились в прозрачной пластмассовой коробке. Один из парней, белозубый и азартный, пшикал раз за разом флаконом одеколона внутрь коробки.

– Дай мне, слышь! – требовал другой, мутно-пьяный. – Заткни им воздух на хрен!

Веточки, ожив от пытки, приплясывали, извивались, вертикально вытягивались, закрывали друг дружку, пытались ползти по пластмассовым стенкам и соскальзывали.

– Эй, вы че? Это мое! – завопил я первое, что пришло в голову, схватил коробку и бросился на кухню.

– Твое? Как твое? Стой! – неслось вслед растерянно-злое.

– Алеша! – я подскочил к имениннику. – Твои дружки мучают твоих… Как называются? – Я потряс коробкой. – Одеколоном поливают!

– Это палочники, – меланхолично заметил именинник. – Пускай. Все равно выбросить хотел.

Я отвернулся и пошел. Через каких-то пять минут, скользя и напрягая ноги, чтоб не упасть, я брел по ледяным рытвинам темной дороги вдоль железной ограды университета. Правой рукой я заботливо прижимал карман полушубка, в котором была коробка с зелеными веточками. По дороге мне вспомнилась, конечно, давняя летняя ящерица детства. Ее образ двигался надо мной, как путеводная звезда. Надеюсь, она глядела благосклонно с того света.