Сергей Шаргунов - Свои

В крови – душа, как утверждают священные тексты? Может быть, она – это материально явленная душа? Оттого-то и восхищает, и отталкивает? И лишь совсем маленький смотришь на нее легко и безмятежно, как ангел на душу.

Само слово «кровь» звучит неприятно и даже неприлично. Однако завораживает взгляд. Разглядываю эти пять букв, фокусируясь на срединной «о», и как будто кровь теряю, в ушах звенит, закручиваюсь в воронку, уносит в темноту.

Бархатная темнота, где последнее, что слышно, благородное гулкое британское «BLOOD».

Хочется написать книгу под названием «Всех жалко».

Есть такое стеклышко, через которое каждому, даже извергу, доводилось смотреть на мир хоть разочек. И если бы в момент ожесточения поменять человеку глаз, подуть в ухо каким-то заветным словом…

Иногда мне кажется: любая жестокость свежа и наивна. Для жестоковыйного каждое новое злодеяние начинается с чистого листа.

Кто жесток? Часто – дети. Они еще сбоку картины жизни, всё для них понарошку. Кощеи и витязи, жестокость и жалость на веслах одной лодки-сказки.

Дети как будто постоянно во хмелю. Пьяный бывает и размягченно-добродушен, и слепо-свиреп.

Помню: дачный давящий воздух, щекотная тень низких туч, и мой сосед Мишка, серые колтуны макушки, въехав коленями в кучу песка, зажигалкой палит розовый совочек, роняя черные липкие раскаленные капли смерти на рыжие толпы спешащих муравьев, и замирает в жестоком наслаждении, пока они кружат вокруг издыхающих товарищей. Он сильнее и старше, я молча отвожу взгляд на три пороховые родинки у него под загривком.

После, когда прошел трехсуточный дождь и подмосковный воздух был океанически-глубок, кусты малины и смородины пахли свежей рыбой, а в нежное небо пялилось стоокое сестричество луж, я пришел к соседке Насте.

Остановившись возле старого забора, ветхие доски которого, черные от воды, казалось, можно и нужно было выжимать, я наблюдал ее удивительные танцы.

Босая, что-то уверенное напевая, она скакала от лужицы возле калитки до лужищи у крыльца под водосточной трубой, нагибалась, с пинцетной точностью выцепляла нечто и благоговейно, но стремглав относила к столу в большую супницу.

– Эй! Привет! Ты что делаешь?

– А… – равнодушное. – Ты…

– Можно к тебе, Насть?

– Не мешай.

– Чего ты бегаешь?

Все же ее распирал праздничный задор:

– Не видишь, спасаю?

– Кого? – хотя уже догадался.

– Муравьев, кого… И комаров, и бабочку оживила, и даже пчелу! – на миг вскинула сабельные глаза и дальше понеслась, как бы не замечая ничего, кроме мелькания своих чумазых ножек.

– Стой… Насть… Хочешь, помогу?..

– Не надо, я сама!

Она нагибалась на гибельную дрожь и тянула из водяного капкана всякую тварь, а я, уходя от калитки, ревниво поморщился: она танцевала с невидимым другим. Светло-жестокая ко мне, младшему, и такая милосердная к ним, наименьшим, надо ли говорить: спустя каких-то двенадцать лет она вышла за Мишу; теперь оба – Цветковы.

…Жестоки нищие и богачи. Те и те с краю.

Иногда мнится: жестокость сообщает взятое в руки оружие, смертельно магнитит, и это не палец стрелка́, а он сам – трепещет, бессильный отменить крючок.

На войне всегда слышен будничный бубнеж безумия.

Этот бубнеж перекрывает залпы. На войне одно и то же.

– Они из палатки лезут, еще сонные, а он по ним из гранатомета. Я ему: «Чип, тебе их не жалко?» А он такой: «Чего их жалеть?» И снова бах-бах… Вот ему ухо и заложило… – докладывал коренастый зам командиру с молодым лицом и серебристой щетиной.

Командир поощрительно, устало усмехнулся.

Чип, парень с черной банданой на вытянутой башке, ухмыльнулся тоже, как-то застенчиво-криво, и даже махнул свободной рукой.

Со стороны можно было подумать: вспоминают забавный случай, приключившийся в банной попойке.

Рядом двое в камуфляже, каждый припав на колено, озирались, водя по многоэтажному городу снайперскими винтовками.

– Узнали мы, где белые. В лесу. Они поели, попили, спать легли. Довольные… А мы налетели. И давай их шашками…

Это уже не война. Это ее эхо блаженно звякнуло в хохотке старика-комиссара, который просвещал детвору во дворе Фрунзенской набережной, поскрипывая слишком узкими для него качелями, вытянув над снегом больные ноги в растрескавшихся музейных сапогах.

Прошло тридцать лет. Где-то ухало.

Бородач с большими южными глазами, опушенными мягкими ресницами, курил возле крупной, лиловой, почти съедобной сирени.

– А не зря говорят: шо-то с ними не того… – Он отставил сигарету, понюхал тяжелую гроздь, восхищенно шмыгнув носом. – Перед боем шо-то принимают. Я недавно одного завалил.

Городской парк был наполнен солнцем, с вычищенными дорожками и разноцветными колясками, которые женщины покачивали вопреки гулу смерти.

– Ну и, короче, пару пуль для верности. Он ворочается и все это… встать норовит. Я ему и туда, и сюда. В упор. В печень, в сердце. А он дышит и хрипит. У меня обойма кончается. Я – в голову. Хрипит! Потом хрипеть перестал, зато сопит. Ну лосяра! Прикинь, так и сопел… До рассвета…

Я молчал, зарываясь взглядом в сирень. Докурив, как и подобает положительному герою, мой собеседник прошагал к урне, стоявшей в пяти мерах от нас, и уронил туда окурок.

Война порождает не только жестокость, часто неизбежную, но и нескончаемый треп, нелепые гимны жестокости.

Человек избывает ад, бахвалясь, но и как бы виноватясь: да, погано, трудно, жестко жевать сердце и печень врага, а надо…

…А хотите про радушную жестокость?

Приветливую, гостеприимную, с широкой улыбкой. Когда – сахар на рану.

Однажды в Америке у меня поднялась температура.

Может, провинились кафешки с ледяными ветрами кондишнов и стуком ледышек о стекло бокалов или худо стало от небесной недостаточности (спасибо небоскребам). Или заразила белка-чертовка крысиного цвета с дивным пуховым хвостом: далась погладить по пружинистой спинке на лужке в Центральном парке, где я сидел, отпаивая душу быстротечным облачным небом, но вдруг улыбнулась кривыми зубами и унеслась.

Вечером в номере отеля на Манхэттене я ощутил жар, прихлынувший к лицу. Спустился в старом створчатом лифте со старым медным запахом, доплелся до аптеки, взял электронный градусник и пакетики жаропонижающих, вернулся, медный запах стал грубее, а золото стенок лифта зеленоватее, на градуснике 40, прием лекарства помог до 39 и 5. После ночных мучений на заре писклявый друг известил о цифре 41. В окне была кирпичная стена соседнего здания, во рту – медь.

Я ненавидел эти черные плакатные цифры 41, заменившие время, и этот писк, и мне казалось, что вот она, липкость пота, но не потел, а горел и не мог поверить, что ничего не помогает – ни порошки, ни время суток: гордые 41 три дня и три ночи.