Яков Массович - Отец

Взглядом профессионального оценщика, он поочередно «ощупал» ошалелую от всего происходящего нашу семейку, предвидя, вероятно, нас вскорости своими клиентами. Магистр словно кобылу по крупу похлопал ягодицу отца, обтянутой синюшней кожей и уже кое-где пошедшей пятнами.

— И станет отец Ваш по моей методике краше прежнего, как новенький.

Мама молитвенно вскинула слабеющие руки, стала медленно оседать, глаза ее заволокло, мы успели подхватить маму, уложили.

— Вы бы лучше приготовили кипяточку побольше, ведра три, четыре, а то уж больно, как погляжу, расчувствовались по делу-то, что яйца выеденного, как принято гласить, не стоит.

Неожиданно что-то громыхнуло за окном, все вмиг сожрала тьма и хлынул осенний ливень. Раскаты внесезонного грома, казалось, несли некий знак, сбывавшегося наяву ада. Природа промахнулась и на этот раз. Ничто не могло отвлечь Магистра от дела которому служило это существо по чьей-то воле.

Клубы пара, валившие из корыта, скроенного когда-то отцом из обрезков оцинкованного железа, в промерзшем бараке заволокли все. Мы исчезали и только дрожь холодеющих, сцепившихся рук хранила надежду: мы еще есть. Магистр возник из тумана словно привидение, неся на плече свисавший плетью, сложенный вдвое труп отца, с которого ручьями стекал еще не остывший кипяток. Он нес его к нам. Затем поднял ношу над головой и бросил на стол, окатив нас густой, зеленой жижей. Волосы мои зашевелились, горели уши. «Бедный, бедный отец» — кружилось в моей голове, — «не было ему удачи при жизни, не оставила его недобрая судьба и в конце».

Отец умер в каморке барака, который всегда казался мне враждебным. Здесь, в полутемном, нескончаемом коридоре, не просыхая, как проклятие висел смрад позавчерашней мочи, скользкой горкости подгнившего мяса с картофельным чадом. Здесь люди не замечали прожитых дней, разучились думать о завтрашних, существовали порознь и гасли поодиночке, как поленья, не сложенные в костер. Если бы только знали несостоявшиеся дети, каким счастьем обязаны они этим людям, которые не захотели их иметь.

За заводом, где работал отец, на многие километры простирались, так называемые поля орошения — нескончаемые ряды земляных хранилищ с высокими бортами. Из Москвы и области скачивали сюда канализационные отходы, стоки вредных производств — создав эдакий отстойник заразы, пропитавший окрестные земли на многие километры. Именно здесь, на удобренной отравой земле, отводили работникам завода участки под картошку. Ее высаживали за высоченным бетонным забором, почти вплотную подпиравшем наши бараки. Поверх забора и вдоль всего угрожающе свисали ряды колючей проволоки, а по ту сторону, по натянутой стальной струне, круглосуточно с рыком носились собаки. Так что жили мы будто заключенные в лагере. От кого злющие собаки охраняли завод и его секреты было не совсем понятно. До войны на заводе делали примитивные стрелочные фонари для железных дорог. С началом же войны, производство перестроили на производство ручных гранат и об этом знали все в округе.

Люди радовались отменному урожаю на смертоносной земле. Попадались клубни с голову новорожденного. Удивлялись вдруг свалившемуся на людей счастью, но в те голодные годы мало кто думал о последствиях.

Отец ушел, не нарушив сложившегося, хотя желание умереть собственной смертью встречалось все реже. Что видел отец в своей жизни? Ничего — ни вокруг, ни около, не сумев обзавестись чем-либо. Ничего! Только деревянную киянку, которой из листов жести творил чудесные вещи. Только литровую кержачку кваса с ломтем черного, которые приносил ему на обед. Ничего! Только одну-единственную женщину — мою мать, потому, что очень чтил социалистическую мораль. Только помои у каждой двери барака с ночными испражнениями, и один на весь поселок сортир, из очка которого пирамидой торчало говно предыдущего, моментально каменевшее на морозе. И только гнет изгоя в душе и, как свист хлыста вдогонку — ЖИД!

Молчаливость была, пожалуй, наша семейная черта. Я привык к неразговорчивости отца. Ничто не изменилось — он молчал. Отец служил неутомимо, с усердием ни за дешевое жалованье. Он жил ради вечного блага, которое, по его разумению члена КПСС, должно прибывать безостановочно и чувствовал себя нужным. Ошибся отец, не заметил, как счастье всеобщее, так и не наступив, иссякло давно и безвозвратно, так и не оставив отпечатка в его судьбе.

Мы не были с отцом очень близки. Более того, я нередко терпел гнет его странностей. Его мозолистые, могучие руки жестянщика оставили немалые следы на мне, но еще глубже исковеркали, заставили затаиться душу. Вероятно и поэтому, повзрослев, я не очень охотно вникал в суждения отца. Оцепенеть заставили меня найденные после его смерти разрозненные тетрадные листы, коряво исписанные, частично на идиш, но в большинстве на русском. Мой дед — Раввин крохотной еврейской деревеньки на Херсонщине, оставив стеллажи книг, завещал не быть рабом писанного, но крепко присматриваться к словам, несущих мысль. Судя по запискам отца, он следовал этому завету свято. Я читал, и что-то рушилось во мне. Отец собирал экономно изложенные мысли давно забытых мудрецов. Два откровения особенно поразили меня своей свежестью: «За всю свою жизнь, — писал отец, — человек половину дел творит зря, а большинство слов говорит напрасно». Или это: «Мы очень рано начали менять, мало поняв в окружении». Не знаю отца ли эти мысли? Неважно, главное заметить и восхититься сказанным. Отец это умел. Отец часто уединялся, беседуя сам с собой — слушателей у него не было. Я ощутил себя посрамленным.

Отец иногда встречал меня на автобусной остановке, коротая время с такими же бедолагами из своего железного цеха, всегда пребывавших в тяжелом, грузном похмелье.

— Да вы с сыном-то, как я с некоторых пор заметил, — начал рассуждать о жизни один из мужиков, — будто и не в кровном родстве состоите. Хоть так, хоть эдак разглядывай — не твоя рожа. Парень с головы до пят, богом клянусь, наш, наш, нормальный человек — не вашей нации.

Мы слушали этого русского мужика молча. Удивляться было нечему. Удручало другое. Отец не высказывался вслух, но насколько я понимал его молчание, вероятно, жалел временами, что родился евреем.

— Ты Мойша не дуйся на меня, — вновь встрепенулся мужик, — скажи, коли шибко не таишь, кому свои штучки-дрючки после себя оставишь?

Отец и вправду был уже на вид плох, но зачем так?.. Злость так и перла из этого русского мужика. А штучки-дрючки, они действительно были. Отец, должно быть, был наделен от природы чувством воображения. Он мастерил из обрезков жести разные вещи ненужные: крохотные чайнички с тремя, а то и с четырьмя носиками, бидончики с несколькими ручками по высоте, кастрюльки с многими съемными донышками и захламил предметами технического искусства всю нашу и до того малую жилплощадь. Не понимали мы отца, его эту странную необходимость.