Александр Чудаков - Ложится мгла на старые ступени [Дополненное издание]

В конце войны от отца Вали перестали приходить письма. Мать пошла к Глаше. Та раскинула карты, потом разложила вязочки какой-то травы.

— Скоро вернётся. Приедет на машине.

— Где ж он машину-то возьмёт? На весь Чебачинск две полуторки!

— На машине приедет и стукнет в стену.

— В стену? Никогда не стучал…

— Теперь стукнет.

Всё так и вышло. Муж приехал с солдатами, которые на грузовике везли в часть какие-то ящики из Омска; пока он прощался, слезал, шофёр постучал в стену.

Антон пошёл дальше по Нагорной, смотрел на Сопку. Левый её склон, по которому все они так любили лазать, сильно понизился: гору много лет рвали на строительный камень для Омска. В это лето взрывов было не слышно — видно, всё-таки запретили, а в ту, давнюю зиму они ухали постоянно, даже поздним вечером; когда он обнимался с Валей у плетня, как раз сильно рвануло, так что дрогнула земля, — Антон тоже вздрогнул и сильно прижал к себе Валю; она подумала, что это он от чувств, и тоже прижалась к нему.

Дорогу перегородила похоронная процессия. Я остановился. Теперь мне уже многие были не знакомы в Чебачьем — народилось и выросло целое поколение, да и понаехали. Но кого хоронили во время моих редких наездов сюда, я знал всех. Старуха, вся в чёрном, с двумя клюками, перегнутая пополам так, что её вытянутый вперёд подбородок был где-то на уровне моих колен, вывернув голову, посмотрела снизу. Это была Мария, бывшая монашка, которая в той жизни приходила к нам на Пасху разговляться. Дед, правда, говорил, что она не совсем настоящая — дошла только до рясофорной монахини и не выдержала, вышла из монастыря (это не помешало ей получить максимальный срок ссылки).

— Строганову хороним, — сказала Мария, хотя Антон ни о чём не спрашивал. — Деушку нашу.

Старуху Строганову я помнил и историю её тоже. Это была её девичья фамилия. Родилась она где-то то ли под Соликамском, то ли в Сольвычегодске, то ли Солигаличе. К ней посватался её дальний родственник, но не из бедных Строгановых, как она, а из тех, кому уху из стерлядей в шампанском тушили, разварную медвежью лапу с лосиными губами подавали и французским коньяком в парной полы мыли. Девица не соглашалась, потерявший голову молодой солепромышленник говорил, что сделает всё, что она пожелает. Своенравная девица сначала слушать не хотела, но потом сказала:

— Желаю, чтоб завтра всё кругом запорошило — белым-бело!

— Доченька! — рыдала мать. — Дождись хоть ноября!

— Хочу, чтоб завтра.

Строганов ушел бледный, но твёрдым шагом.

Всю ночь скрипели телеги; утром девица выглянула в окошко — кругом белым-бело, она в другое — ещё белее. Со своих соляных приисков Строганов пригнал триста пароконных подвод с белой пищевой солью, и за ночь её рассыпали по близлежащим улицам и крышам соседских домов.

Но капризная деушка всё равно отказала настойчивому искателю. Все её за это осуждали, прозвали «графова невеста» и сочинили частушку. Она уехала в Чебачинск, но частушка каким-то образом долетела и сюда:

Частушку очень подходило распевать под скакалку, но бабка Антону это запретила. А Строганова так и осталась в деушках.

В толпе оказался Иван, муж Антоновой одноклассницы Веры Выродовой. Это был суровый молчаливый мужчина. К Антону он расположился с первого его визита к молодожёнам, во время которого Антон поведал им старый анекдот, рассказанный ему в детстве на уроке по-английски его учительницей Кошелевой-Вильсон — про ребёнка какого-то лорда. Этот бэби до семи лет, к горю родителей, не говорил. Но как-то за обедом вдруг сказал: «I think, the beefsteak is rotten» [6] Мне кажется, бифштекс пережарен (англ.). . Поражённые родители стали спрашивать, почему он немотствовал раньше. «До сих пор, — сказал маленький лорд, — меня всё устраивало». Лишнего Иван не говорил. Но зато с первыми звуками его голоса ложки опускались, Вера кидалась выключать телевизор, воцарялась мёртвая тишина и даже дремавший на вышитой подушке огромный кот Федот открывал глаза. И не зря: семья узнавала, что завтра на шесть утра назначен выход за грибами. Вера вскакивала, вытаскивала резиновые сапоги, штормовки, корзины, сын помогал, старшая дочь начинала тихо плакать — у неё на воскресенье были другие планы. Иван сам построил дом, отделал весь первый этаж внутри лиственничными панелями с выжженными узорами (второй этаж обещал быть ещё эффектнее, но уже лет десять был в работе, ютились пока на первом), прирезал к участку и вскопал большой кусок пустоши со стороны Речки (после этого огорода и сада уже не касался — считал, дело немужское), срубил баню, которая хорошо держала пар (правда, почему-то была грязновата), ловил рыбу, ездил в Степь охотиться на сайгаков (с автомобиля, ночью, при свете фар) и обеспечивал семью мясом на всю зиму, стрелял белок (шкурки уже лет пять копились на доху Вере). Собрал целую библиотеку путешествий, но сам, будучи чебачинским уроженцем, не ездил никуда — не поехал даже на две недели в Москву, куда жена выбила себе командировку. О всех, кто живёт в больших городах, говорил тихим соболезнующим тоном, как о тяжелобольных. Озёрами, лесами, Степью, своим городом, своей жизнью был доволен и считал, что Чебачинск — лучшее место в мире, но прямо это не говорил, а только показывал мордой лица, как выражалась его дочь Алевтина.

По утрам теперь я уходил за речку, в Степь. Солнце так же всходило над Каменухой и в полдевятого поднималось над ней на два копья, как и тогда, когда мы с Васькой шли в школу.

Приди, милый, стукни в стену, а я выду, тебя встрену.

Пришла телеграмма — приезжал Николай Леонидович, старший сын деда. Это он вывез всю дедову семью во время голода с Украины, завербовавшись на рудник треста Сибзолото Сумак, на границе с Северным Казахстаном.

Ему дали большую квартиру с мебелью. Дед тоже устроился — явившись в шахтуправление, сказал директору: нехорошо, что на таком знаменитом и богатом руднике нет парка. И предложил этот парк разбить, беря на себя в качестве учёного агронома руководство мероприятием. Директор устыдился, ассигновал деньги, работа закипела. Дед объявил, что парк будет точной копией — в миниатюре — Люксембургского сада в Париже. Это произвело впечатление, смету увеличили. «Но ты же не был в Париже!» — говорила бабка. «А, чего там!» — отвечал дед своим любимым присловьем, к которому иногда добавлял: «Не боги горшки обжигают». Благодаря этой затее он приобрёл на руднике большую популярность, ибо образовалось некоторое число рабочих мест, что было очень кстати для безработных жён ИТР и ссыльных. То ли эпоха была такая, то ли дед был таков, но он без малейшей робости брался за всё новые и новые дела. После духовной семинарии учительствовал; окончив экстерном сельхозинститут, стал преподавать в нём же практическую агрономию и пчеловодство; работал заведующим метеостанцией, преподавал литературу на курсах усовершенствования учителей.