Василий Аксёнов - Была бы дочь Анастасия (моление)

– Зверь – не собака… Спотыкнулся, – довольный, будто он сам щенком-то этим ощенился.

Побрякал на кухне Данила рукомойником. Вернулся с чашкой. Подал её мне. Как была щека у него в саже, так и осталась.

– Данила, – говорит, глядя на него, отец. – А почему ты не помылся?

– Я там стоял, спросил, и мне ответили: пока тепла не будет, можешь походить грязненьким… После помоюсь.

– О-е-ёй, – вздыхает Артур Альбертович. – Трубочист и трубочист. А тепла ещё долго не будет?

– До лета.

– Ну, вот.

Вынув из кармана полушерстяных солдатских брюк телефон и приложив его к уху, забурчал что-то Данила, ушёл в другую комнату и свет в ней выключил. Тут же кровать там заскрипела.

– Умру, как будет? – говорит Артур Альбертович. – Одна надежда – Катерина Голублева не оставит.

– Интересно, – говорит Гриша. – Когда медведь в такой мороз лезыт в берлоге, о сём-то думат он, не думат ли?… Столько без мысли пролезать.

– О тебе, наверное, – улыбается Артур Альбертович. – Как бы к нему в гости не заявился.

Смеётся Гриша – все зубы, что на виду, у него, как у бороны, металлические.

– Нет уз, – говорит. – Пусть о Грисе Фоминых тогда уз думат. Вот как китайцы всё когда заселят тут, медведя узе не останется… Зато гусениц расплодится мнозество.

– Почему? – спрашивает Артур Альбертович.

Поднялся я, налил в чашку из чайника чаю. Вернулся на стул, сижу, отпиваю. Горячий чай – маленькими глотками.

Проследил за мной узкими, охотницкими глазами Гриша – как подстрелил – и, посадив меня взглядом на место, отвечает:

– Да воробьёв-то всех тут выссалкают, до единого.

– Предел им, китайцам твоим, поставлен, – говорит Артур Альбертович.

– Они посто мои-то?… Не мои. Они мне конкуренты. Предел-то – Камень, горы, сё ли? Нет им – ползусие – предела.

– Стена Великая. Китайская. Сами себе границу установили.

– Ага, удёрзит их стена… хос и великая. Таракану куда надо, дак он везде пролезет, плоский-то да юркий… Петли, капкана на яво не установис.

– А что там, в мире, творится? – у меня спрашивает Артур Альбертович. – Батареи сели. Радио не слушаю пока.

– Да как обычно, – говорю. – Тоже особо-то не слушаю. Как в город поеду, куплю вам батареи.

– Давно пора, – слышу из другой комнаты.

– Спасибо, – говорит Артур Альбертович. – Только зайди, как соберёшься, эти возьми, там поменяешь. А где, скажу… Днём-то ещё немного разговаривал… Умер там у вас в России кто-то, слышал… Старец какой-то, что ли… Кажется – Крестьянкин. Вроде под Псковом… слышно было плохо.

Помолился я про себя – за упокой почившего, душой осунулся.

Поговорили ещё немного. Вижу, утомился Артур Альбертович. Поднялся я со стула, пошёл к вешалке. И Гриша с полу привскочил. Стоим рядом, теснимся. Одеваемся. Я в валенках. Гриша – в торбосах.

– Спасибо, что проведали, – говорит Артур Альбертович. – Данила! Проводи гостей. Закрой за ними сени!

Вышел из тёмной горенки Данила. Всклокоченный. Глаза смирные.

Стали мы выходить. Говорит мне Данила:

– Ждут тебя там, позвонили.

– Где? – спрашиваю.

– Может, дома, я не знаю… До тебя не докричались. Ты же без этого, смотрю, без аппарата.

– Ясно, – говорит Гриша. – Всех где-то кто-то здёт. Одного – друг, другого – враг, третьего – исо сё-то… Хузе плохое, сем хоросее. И меня узе вот тозе… предки.

Вышли мы на улицу. К себе пригласил Гриша: спирту поллитрочку купил у Колотуя – от обморозу, для здоровья – ополовинить не в убыток. Я отказался.

Тепло распрощались. Грише тут, напротив, через дорогу. Дом у него сгорел прошлым летом, в балке – привёз его откуда-то – живёт. А я селом теперь подался.

Иду домой.

Дом. С двухскатной, желобниковой крышей. Из-под снега виден край подгнившего охлупа. Все окна светятся. Джип японский, снегом запорошённый, стоит возле ворот, мордой в них, как конь, уткнувшись. Знаю, что приехала к родителям на выходные Ирина Сосницкая, в магазине об этом слышал. Отец у неё, бывший военнопленный, лежит парализованный. И у матери с головой плохо – забыватса.

Бизнесом в Исленьске занимается Ирина. Каким, не знаю. Не замужем. Красивая женщина. Вместе с Димой Ткаченко когда-то училась, в одном классе.

Напал на меня сзади и спереди вдруг посреди пустынной улицы полк царя Ассирийского. Еле отбился, отступил противник коварно – плетётся, зло косясь, в сторонке, момент для нового броска улучить надеется. Да я-то уж далече, не стану возвращаться. В одиночку и не справился бы, наверное, да Нил Синайский подоспел на подмогу вовремя:

«Ботеет трава, растущая при воде, и страсть непотребства – в сообществе с женщинами», – сказал мне на ухо. Я – и с упорством хоть, но – согласился.

Миную остов церкви. Освещен луной – олуненный. Тоскливо.

Пришёл домой. Затопил камин. Сел к нему ближе. Прочитал.

«И когда Он снял Седьмую Печать, сделалось безмолвие на Небе (как бы на полчаса); и я видел Семь Ангелов, которые стояли пред Богом, и дано им Семь Труб…

…и видел я, и слышал одного Ангела, летящего посреди Неба и говорящего громким голосом: „Горе, горе, горе живущим на Земле от остальных Трубных Голосов Трёх Ангелов, которые будут трубить!“»

Положил Книгу на камин. Смотрю на огонь. Вижу:

Пол дощатый синий, заляпанный красками. Стены зелёные. На потолке – Австралия. За открытым настежь окном шелестят листвой тополя. Орёт в его ветвях чем-то возмущённая ворона. Пахнет ядрёно с улицы смолой тополиной. Только что опять прошумел дождь – прогнал детей с площадки детской, криков их внизу уже не слышно. Где-то, направляясь сюда, в мастерскую, шагает она, Молчунья, мягкой поступью по мокрому асфальту – представляю. Смотрит с рабочего стола на меня не дописанное ею «Укорение». Сердце срывается моё – как в пропасть.

Ни ответа, ни привета, думаю – ну, коль Молчунья.

Прогорел камин. Скутал его.

Выключил в зале свет.

Прошёл к дивану. Лёг на него, не раздеваясь.

Уставился в потолок.

Как настиг сон меня, не помню.

Раскрыл Книгу на уголком выступившей из Неё закладке – репродукции иконы «Воскресение – Сошествие Во Ад».

«Пятый Ангел вострубил – и я увидел Звезду, падшую с Неба на Землю, и дан был ей Ключ от Кладязя Бездны…

…Прочие же люди, которые не умерли от этих язв, не раскаялись в делах рук своих, так чтобы не поклоняться бесам и золотым, серебряным, медным, каменным, и деревянным идолам, которые не могут ни видеть, ни слышать, ни ходить; и не раскаялись они в убийствах своих, ни в чародействах своих, ни в блуд одеянии своём, ни в воровстве своём».

Прочитал. Как будто, на ходу уснув, прошёл во тьме по незнакомой местности. До конца главы безостановочно и беспрепятственно добрёл, очнулся, а где только что был и что делал, сноброд, не помню. Так рассеялся на постороннем, умом – как ягодой просыпался. Вернулся в начало, прочитал во второй раз – и опять с первой же строки словно похитил кто-то ловкий на руку моё внимание. И лишь в конце главы опять опомнился. Рассердился на себя, собрался с духом, вниманием и мыслями встряхнулся, будто от дремоты, прочитал в третий раз, вглядываясь теперь, как в глаза доброму и умному собеседнику, подолгу в каждое слово, осознавая и увязывая его с другими. Изыскал умом, по доступности, смысл прочитанного, принял, как мог, сердцем, в меру его, нечуткого, способности, но не закрыл и не отложил Книгу тут же – отлистал её дальше, куда попасть примерно, зная.