Василий Аксёнов - Была бы дочь Анастасия (моление)

И тогда уже, когда брёл, подавленный и сконфуженный, домой сырым, гулким, туманным утром, я понимал, кто внял моему настоятельно-озабоченному прошению и услужливо его исполнил тут же. И до сих пор, лишь только вспомню этот случай, – будто срываюсь и лечу сквозь землю, и уцепиться будто не за что – так стыдно мне… не перед Олей. Скорее совестно, чем стыдно.

Мышь где-то тоненько пропикала. Раз-другой. Наверное – на кухне.

Стою. Думаю: а то ведь, дескать, как:

Просите и не получаете, потому что просите не на добро.

А тут: возьми, тебе, пожалуйста, для своего-то разве жалко, ещё проси, ещё поможем.

Пришло на ум из Эпиктета. Не слово в слово, но примерно:

Если ты закроешься в тёмной комнате, не думай, что ты один, – Бог и Ангел-хранитель тут же, в комнате…

И стены Им не преграда, и бессильна перед Ними темнота земная – на сердце твоё смотрят.

Пошёл в зал, открыл настежь входную дверь, взял совок и клюку, ухватил ими чёрно-розовую, дымящую головню и вынес её за ворота. В сугроб бросил – зашипела.

Плечи и волосы снегом сразу же покрылись – как погонами и шапкой.

Соседи телевизором обзавелись, похоже, – окна в их доме голубые – как через известковую муть, через снегопад проглядывают – размыто.

Вернулся в избу. Задвинул вьюшку у камина – там и угли уж угасли – на ощупь.

Ложиться спать рано, пошёл опять на отцовскую веранду – как будто что-то там оставил.

Стою. Думаю:

Всё у меня, слава Богу. В порядке. Живи да радуйся, как говорила мама. Не увечный, не расслабленный. Здоровья – хоть отбавляй, делись ли с кем-нибудь им. Не самое плохое получил образование. Нужно оно, не нужно ли, дало что оно, отняло ли, другой вопрос. Есть любимая работа, есть верные друзья, много родственников, всегда готовых прийти на помощь, есть и собеседники неглупые и задушевные. Но почему, Господи, тоскует моё сердце? Порой – хоть вырви. Пусть и рубят лес здесь, на родине моей, чужие люди безобразно – то, что насадили не они, а насадил Ты, Господи, и это очень огорчает, – но всё равно, на это несмотря, родился и живу я сейчас в одном из самых красивых, на мой взгляд, мест на земле. Нравится ведь не потому, что красиво, а красиво потому, что нравится. Ну и на самом деле же – красиво: Кемь и Ислень одни, и сопки в лиственницах или в соснах – красиво так, что не насмотришься. И когда уезжаю теперь на долгое время отсюда, живу в прекраснейшем из городов. И люблю я очень красивую, чуткую женщину, ответа от которой ещё, правда, не получил, но сердце мне подсказывает – получу и – положительный. Так почему пронзает меня чувство одиночества?!

Не воевал, друзей-товарищей, павших в бою, не хоронил, но почему же?…

Да только что, листал, ответил мне на это – кто? – Архимандрит.

Мышь на кухне поругалась – на меня, с другой, соперницей, сама с собой ли.

Стою. Думаю:

И я вот: воюю с самым сильным из врагов своих – с самим собой-то.

Злостраждет ли кто из вас? Пусть молится!

На улицу только что выскакивал – не лето, и тут, на веранде, холодно – так околел, что передёрнулся.

Умом рассеянно помолился, без дерзновения, как в комнате с закрытой дверью, огорчился этим, возопил бессловесно сердцем, поражённым смущением, и им не справился – не поднялась молитва, как дым в камине при плохой тяге, внутри, во мне, как по избе, развеялась.

Стою. Закричать, чувствую, хочется – так громко, так отчаянно, чтобы услышали меня сквозь тьму мою за пределами мира:

Помоги, Господи, помилуй!

…Ибо мы не знаем, о чём молиться, как должно, но сам Дух ходатайствует за нас воздыханиями неизречёнными.

Стою. Вздыхаю неизречённо.

Спать отправился в смятении полнейшем.

В начале первого, пополудни, зашёл ко мне Фоминых Гриша. Давно вблизи его не видел. В окно только, издали. Будто челнок, то он из дому на автобус, то он с автобуса домой. Уж не подругу ли нашёл там, в Елисейске, закоренелый холостяк? Ко мне сюда всё как-то не сворачивал. Бывало, нет да завернёт, и посидит, и чаю выпьет, кого видел где, расскажет. Неделю точно уж меня не навещал, и я к нему не выбирался. Пока не видел его, Гришу, не изменился он особенно, только чуть-чуть разве припух, ну и глаза – тоскливые-тоскливые – как у обиженной собаки, хоть утешай его – настолько скорбен.

Без нетерпения ожидая, когда закипит вода – печка для этого уже остыла – в привезённом мне во временное пользование Николаем электрическом самоваре, чтобы заварить и попить в который раз уже за утро чаю, сидел я в прихожей за столом. Перебирал неторопно, достав с полатей, куда их осенью ещё определил, перед отъездом, чтобы по дому не валялись, рыболовные снасти. Чем-то себя занять же надо было: рано встал, слоняясь, маялся без дела.

Блёсны, мормышки, обманки, леску, крючки, катушки, твистеры, воблеры и прочие заграничные – ры, завалив ими весь стол, сортировал. Решал, что выбросить, а что оставить. Задача не из лёгких. Отец не выбросил бы ничего. Лет через десять, может быть, и я, если, конечно, доживу, уже не выброшу. Так что впору бы и поспешить, чтобы вконец не захламиться, – навозил сюда и накопил за годы, мшелоимец, много. Я о себе, а не о ком-то.

Бездельем мы как делом занимаемся и делом как бездельем забавляемся.

Бывает.

Не каждый же день полы в доме мыть – чистые, сорить некому; скоро пылится, правда, под столами и кроватями, но и там вчера только с помощью швабры протирал.

На подоконнике, между зелёными, поливными, местного, но старинного, теперь утраченного, к сожалению, производства горшками с геранью и петуньей, ярко распятнанными многочисленными красными и белыми цветами – кстати, три дня уже, забыл, не поливал их, – стоял старый, подаренный мне, девятикласснику, когда-то молодой, двадцатилетней, учительницей литературы и пения, тогда только что окончившей Елисейский педагогический институт, проучившей, по распределению, год в Ялани и куда-то, к моему великому переживанию, исчезнувшей после бесследно и навсегда из Ялани и из моей жизни, но не из сердца, транзисторный приёмник SPIDOLA, с прожжённой насквозь от упавшей на неё искры пожелтевшей от времени капроновой ручкой. Работал, включенный. Какая-то, не расслышал, радиостанция только что прекратила транслировать сонаты Иоганна Себастьяна Баха – соль минор, ля минор и до мажор. Сердце от скрипки плавилось, как восковое, – что-то навеялось под эту музыку: откликнись, где ты, милая, мелькнувшая передо мной, красивая литеручилка? Такое имя было у неё: Лариса. Редкое для Ялани. Отчество – Петровна, обычное. Ну а фамилия – Бестужева-Надрыв, теперь, возможно, и другая. Играла нам она, ловко владея медиатором и пальцами, на мандолине, когда вела уроки пения, что-то из Сгееdence и King Crimson, о которых мы от неё впервые и услышали.