Сергей Носов - Дайте мне обезьяну

Тетюрин хмыкнул.

Или нет – из конкурирующего блока. Каркар! Страсть и любовь. Ответ антитехнологов блока «Честь и достоинство».

Он засмеялся. Несоева тоже смеялась. Больно было смеяться Тетюрину. Больно и горько.

С места поднялась Анастасия Степановна, ей дали микрофон.

– Я сегодня утром подумала, – сказала Несоева просто и проникновенно, – счастлива ли я?

Она не торопилась с ответом – пусть все подумают. «Счастлива, счастлива!» – послышались выкрики.

– О да, я очень и очень счастливая. Вот мое счастье – близкий мне человек! (Она показала рукой на Тетюрина.) Вот мое счастье – моя любимая дочь! (Показала на Жанну.) И вот мое счастье – мои друзья… (Тетюрин перестал отслеживать движения руки Анастасии Степановны.) Мои друзья и мои соратники, мои единомышленники и те, кто меня благожелательно критикует, мои взыскательные оппоненты, вы все мое счастье! И вы, все вы, ради кого я работаю и воюю, воюю и вою, когда не выходит, не сплю по ночам, хочу, чтобы вышло, не мечтаю о выходных, но речь не о том, – вы, чьи имена я не знаю, но знаю: мы вместе, вот о чем речь, – вы все мое счастье!

Попытку аплодировать она пресекла энергичным взмахом руки.

– Я сегодня утром спросила себя: Анастасия, не стыдно ли быть счастливой тебе, когда столько вокруг несчастливых? И я ответила так: нет, не стыдно! Счастье, оно заразительно. Счастье, оно зажигательно. Считаю с этого дня себя обязанной быть счастливой. Но не хочу, не буду счастливой одна, хочу быть счастливой и буду вместе со всеми!

С жаром, с посылом продолжала Несоева:

– Быть счастливым, друзья мои, значит давать надежду на счастье тем, кто не счастлив еще! Мы все будем счастливы! Мое счастье – ваша надежда!

Овация потрясла окрестности. Кричали «ура».

– Браво, Тетюрин! – услышал Тетюрин.

– Тим! Тим!

Счастливую, еще более счастливую, чем молодожены, передавали по рукам прославленную дворнягу. В прошлом Ушанка, а ныне Тим, она или он, лизало руки передающих – блаженнейшее существо. Руки тянула к Тиму Несоева. Ей подали его через стол, и Анастасия Степановна поцеловала собаку в нос, Тим в ответ лизнул ей лицо и смазал помаду.

– Вот счастье мое! – провозгласила Несоева.

– За любовь, за любовь к животным! – кричал Богатырев, ничего не боясь, ничего не скрывая.

И услышал снова Тетюрин:

– Браво, Тетюрин!

На секунду показалось ему, что этот Тим и есть тот Тим.

– Скажи, – сказали ему.

И он встал, чтобы сказать.

Он не знал, что он скажет. Он сказал бы что-нибудь. Он сказал бы, что человек сам кузнец своего счастья, что все должно быть в человеке прекрасно, что мы ответственны за тех, кого приручили, и что красота спасет мир. Всем хорошим во мне я обязан книгам, сказал бы Тетюрин.

Но, встав, он смутился немного. Потому что все, сколько было присутствующих (и отсутствующих) здесь (и не здесь), сколько было (и не было), – все ему аплодировали, жениху новой невесты.

И поднял он руку – и кто как понял этот жест – то ли как просьбу прекратить овацию, то ли как спорадическую попытку хоть как-нибудь защититься – от популярности, что ли.

Лишь один нехороший не хлопал в ладоши – угнетенный чудовищной ношей, он, появившийся невесть откуда, вытянулся, как тропический богомол в невероятном прыжке в сторону молодоженов.

Закрой Тетюрин телом своим тело новой невесты, или нет, не тело – и не телом закрой, а лицо – лицом, – все был бы подвиг. Но он и дернуться не успел, в чем была своя логика, ибо лишь для него, а не для нее, предназначался свадебный торт. Для него лично.

Будь премьер-министром Тетюрин европейской страны, или будь владельцем какой-нибудь Майкрософты , или президентом Всемирного Валютного Фонда, он бы знал, как сохранить лицо, но мученик скромных соблазнов, легкий, как пушинка, Тетюрин был отброшен сладкой липкой ударной волной далеко-далеко-далеко (как ему показалось) назад – стук-бряк затылком об стену, и, пересчитывая какие-то рейки недолеченным тем же затылком – тык, тык, тык, – сползал вниз, как дурак.

Инвалида, калеку, можно сказать! В новом костюме и с костылем!.. Есть ли совесть у вас, идиоты? Выродки и уроды, обидчивые бандюки из новоиспеченной элиты и ненормальные актуалисты с безумными своими проектами… И что тебе с того, что несчастного Дуремара уже мочат ногами? Почему так гадко во рту? Гадко, несладко? Дуремар, Дуремар, ты не тортометатель, а фекалометатель! Это не торт, а говно! Сделав мучительный вдох, подумал Тетюрин, что уже никогда не узнает, кто победит, а кто проиграет. Что не поплывет вместе с ним ни на какие Канары авантажная Анастасия и не расцветет у сестры кактус крайнция… Катя, солнце мое, я уже никогда, никогда не почувствую вкуса алтайского меда. Катя, прости! Чем я виноват? Неужели это конец? Неужели это конец? Ведь я молодой.

Конец.

Написал бы Тетюрин.

А Филимонов бы вычеркнул.

Тему нижеследующих заметок в развернутом виде можно сформулировать так: об одном причудливом опыте активного существования реального человека в художественном тексте другого автора. «Другой автор» – это я; текст, о котором идет речь, – мой роман «Дайте мне обезьяну», а кто этот «реальный человек» и почему его существование в тексте «активное», сейчас объясню.

«Дайте мне обезьяну» – мой третий по счету роман. Написанный в конце минувшего тысячелетия, он вышел в свет осенью 2001-го; критика тогда следила за литературным процессом, – на ее внимание автору грех жаловаться. Второе издание (2003) отличалось от первого небольшими добавлениями. Роман теперь начинался с благодарности, напечатанной на отдельной странице:

Геннадию Анатольевичу Григорьеву

за добровольное согласие на правах персонажа войти в роман

выражает свою признательность благодарный автор.

Итак, Геннадий Григорьев (1949–2007). Поэт. И не просто поэт, а, по словам Виктора Топорова, «лучший поэт своего поколения». Не уверен, что надо здесь представлять Григорьева. Фигура известная. И то, что репутация у него была противоречивая, тоже ни для кого не секрет: многих Григорьев пугал, раздражал, а то и бесил вызывающе независимым стилем общения, часто граничившим с эпатажем. Григорьев натурально выламывался из писательской среды, но никогда не переставал бытовать в ней как фольклорный герой – живой легендой и живым анекдотом. Он любил клоунаду и был способен на романтический жест, а если что – мог и в морду дать (хотя и сам получал, бывало). Обычное его состояние – навеселе; и вообще, по части «зашибить муху» мог дать фору любому. При этом был всегда на мели. Его безбытность была притчей во языцех. Вот парадокс: он в иные времена и за три года не получал столько, сколько составляет премиальный фонд ныне действующей международной поэтической премии его имени. Иначе ее называют «Григорьевкой». Сам Григорьев премиями отмечен не был – кроме одной: в 1999-м дали нам с ним на двоих журналистскую премию «Золотое перо» за цикл наших радиопередач «Литературные фанты».