Юрий Буйда - Третье сердце

– Когда вы вернетесь, мсье?

– У меня неотложные дела, Лу. До свиданья, малышка.

Он потрепал ее по щеке и сел за руль. Машина дернулась, взревела мотором и скрылась за поворотом.

В кухне малышка Лу открыла конверт – там были деньги. Пятьдесят франков. Пятьдесят, Боже правый. Малышка Лу никогда еще не держала в руках таких денег. Малышка Лу никогда даже не видала таких денег. Она вспотела от волнения, сунула купюры в лифчик и толкнула дверь в ателье.

Это было довольно просторное помещение с подиумом, на котором сейчас стояла египетская кушетка, обитая желтым шелком.

Малышка Лу заглянула в лабораторию. Раковина была полна пепла. Она вытащила из пепла кусочек картона. Изящная босая женская ножка – вот все, что можно было разглядеть на обгоревшем фото. Тео все сжег. Всех этих красавиц, всю эту красоту.

Малышка Лу спрятала уцелевший кусочек снимка на груди, там, где у женщин побогаче был бюстгальтер, вернулась в павильон и легла на кушетку. Когда поблизости никого не было, она позволяла себе вольности. Вокруг на штативах стояли дуговые светильники. Они уставились на малышку Лу и казались уродливыми насекомыми, инопланетянами, захватившими Землю и уже добравшимися до Парижа. Но город пока не подозревал об уготованной ему участи. А они уже здесь. Они обступили малышку Лу, словно совещаясь о чем-то, но их язык был ей неведом. Добра от них не жди: малышка Лу знала о них все, она обожала комиксы о злобных пришельцах. Они вот-вот двинутся на своих суставчатых желтых ногах на улицу, спустятся с Холма и заполонят великий город, убивая направо и налево, и никому не уцелеть в этом кровавом кошмаре, ни младенцам, ни старикам, ни красивым женщинам с толстенькими кривыми ногами.

Малышка Лу очнулась, вскочила и обвела взглядом ателье. Она вдруг поняла, что Тео никогда сюда не вернется. Он бежал в страхе перед инопланетянами… или, может быть, по какой-то другой причине… Она вдруг поняла, что потеряла мечту, смысл жизни, да и сама ее жизнь оказалась под угрозой.

Она притащила из кухни огромную бутыль, разлила керосин по полу ателье, в лаборатории и на лестнице, ведущей наверх, перекрестилась, зажгла спичку, бросила, увидела, как инопланетяне подпрыгнули на своих насекомых ногах, и бросилась наутек.

Она бежала безостановочно. Она мчалась по просыпающемуся городу, не чуя под собой ног, пока не оказалась на Новом мосту.

Вот как далеко она забежала. Новый мост. Вот как.

Она оперлась руками о парапет. Плечи ее ходили ходуном. Ее трясло, голова кружилась, душа ее была пуста, хотя что-то там, в глубине души, бешено мчалось, подпрыгивало и кружилось. Ее вырвало чем-то белым, едко-кислым. Она вытерла губы рукавом и подняла голову.

Над Парижем вставало тусклое декабрьское солнце. Оно было светло-красным, и когда лучи его упали на поверхность Сены, вода превратилась в пролитую кровь.

На рассвете они миновали Орлеан. Долина Луары была подернута морозным розовым туманом. На узкой дороге, обсаженной деревьями, им встречались крестьянские повозки и изредка – автомобили.

Мадо дремала, закутавшись в меховое пальто и прижимая к себе свой мешок с сокровищами. Мешок с правым ботинком и письмом от брата Жерома. Из далекого Лурда он послал письмо этой одноногой девочке, подарив ей надежду.

А вот Федор Иванович никогда не писал писем, а получил письмо лишь однажды. Это было письмо от его матери.

Он почти ничего не знал о своих родителях. Его растила тетка, старшая сестра матери, женщина сильная, бодрая и деятельная. У нее не было своих детей, и они с мужем – у него была аптека – взяли на воспитание троих девочек из приюта. Федор был четвертым ребенком в этой семье. Он помогал дяде взвешивать и смешивать химикаты, и слова «нитрат», «хлорид» и «гашиш» с детства заняли в его лексиконе естественное место. А еще Федор помогал тетке собирать милостыню в пользу малолетних проституток и преступников, находившихся в исправительных домах. Тетка была очень религиозной женщиной.

«А ведь они тебе никогда не скажут спасибо за эти твои хлопоты, – беззлобно поддразнивал ее муж. – Благодарности ты от них не дождешься».

«Сдачи не надо, – отвечала она. – Это, друг мой, одиннадцатая заповедь Господня: сдачи не надо».

Когда Федору исполнилось четырнадцать, тетка достала из-за иконы конверт, на котором было написано некрасивым детским почерком «Моему сыну Фединьке от его несчастной матушки». Тетка сказала, что его мать оставила сына, уехав с каким-то мужчиной, и больше не подавала о себе никаких вестей. «Это письмо… – Тетка протянула ему конверт. – Это письмо она просила передать тебе, когда подрастешь». Почему она решила отдать это письмо, когда ему исполнилось четырнадцать, а не, скажем, шестнадцать, Федор так и не понял. Может быть, только потому, что тетка серьезно заболела, врачи сказали, что долго она не протянет, и она решила рассчитаться с земными делами.

Запершись у себя в каморке, он долго разглядывал конверт, вертел его так и этак, а потом вдруг принял решение, которое удивило тетку и ее мужа. Он не стал его вскрывать. Он вложил его в том «Графа Монте-Кристо» и словно забыл о нем.

Но на самом деле он всегда помнил об этом письме. Перед сном он думал о матери. Тетка никогда не осуждала сестру. Не осуждал мать и Федор. Он видел ее на фотографии: худенькая высокая женщина с косящими глазами и безвольными пухлыми губами. Он не думал о причинах, побудивших ее бросить ребенка и уехать неведомо куда с каким-то мужчиной, – он думал лишь о том, что же такого она могла написать сыну, уезжая от него навсегда. Наверное, что-то важное. Что-то очень важное. Немногие важные слова, раскрывающие, может быть, тайну его рождения, его будущего, всей его жизни.

О чем только он не думал тогда, о чем только не мечтал, глядя на запечатанный конверт с надписью «Моему сыну Фединьке от его несчастной матушки»…

Проще всего, конечно, было бы вскрыть конверт и прочесть письмо. Проще всего, но не лучше всего. Федор и сам не знал, что заставило его принять такое странное решение. Он ждал подходящего момента, чтобы прочесть письмо, но подходящий момент наступил лишь после «потемкинских» событий, когда он увидел нагую Минну Милицкую в саду с Немченко, ее тело, напоминавшее ему почему-то освежеванную собаку, и голые ноги Немченко в каучуковых галошах.

Тогда, вернувшись домой, он собрался покончить с собой. Но прежде он решил вскрыть конверт и наконец прочитать письмо.

Запершись в своей каморке, он положил на стол заряженный револьвер, перекрестился и взрезал конверт.

В конверте оказались два листка. На одном тем же некрасивым детским почерком, что и на конверте, было написано: «Я осталась должна Киршнеру за чай и ликер. Прости меня и верни ему долг. Твоя навеки». А другой листок был счетом из магазина Киршнера: два рубля восемьдесят копеек за фунт черного байхового чая и два рубля с полтиной за бутылку зеленого шартреза. Итого – пять рублей тридцать копеек.