Владимир Березин - Он говорит

Это, я вам скажу, очень правильная история. Потому что в ней были правы все. Прав человек, защищающийся от лупоглазого профана, обуреваемого жаждой знаний. Прав человек, тянущийся к струнам, потому что человек создан для того, чтобы затыкать всякую бочку и долетать до самого Солнца, чтобы никогда не вернуться домой. Все правы. Все виноваты. И виноватых нет.

Мы тут все озабочены своим здоровьем и мечемся из крайности в крайность. Поэтому я буду говорить вам о спекулятивном знании — всё же скоротаем время. Спекулятивное знание не хуже любого другого. Просто к нему есть повышенный интерес у общества. И ещё — этот интерес можно удовлетворить простым объяснением.

Сейчас время демократии, а демократия — это именно простые объяснения. Потому что демократические объяснения должны быть понятны всем. Строятся пирамиды золотого сечения, и святится, будто в храмах, в этих пирамидах вода.

А учёные, которых наняли профаны для обучения, рисуют графики кислотно-щёлочного баланса из телевизионной рекламы — сине-красные, со звоном врезающиеся в ослепительный зуб.

— Что у вас по осям?!! — я сперва так хотел крикнуть в телевизор. Ну, когда в первый раз увидел. Да я знаю, что промолчит телевизор, не даст ответа.

Или вот я всегда, когда мы давали интервью (к нам часто приезжали из газет, всё-таки мы биофизикой занимались), так я своим подчинённым людям грамотным, все почти кандидаты были, говорил, что есть запретные слова. Это выражения „Известно“ или „Понятно“, которыми предваряется всё неизвестное и непонятное, навязли в зубах. Или чудесное „американцы посчитали“ — где, как, какие американцы… Потом британские учёные пошли. Потом снова американцы… Ну, да они всегда что-то считают.

Я говорю о профаническом знании общества целиком. Процесс получения знаний трудоёмок, он требует усилий, работы — иногда в охотку, а иногда и нет. А демократия в рамках своей справедливости следует Уставу морской службы. В этом Уставе, в частности, говорится: „Скорость каравана определяется скоростью самого тихоходного судна в нём“.

Я человек по природе не демократический. Как бы я отделом руководил, спрашивается? Мне не надо, чтобы дошло до всех слушающих. Мне не интересны все слушающие. Я не продавец бисера. Мне интересен диалог, когда оба тратят силы, пыхтят, морщат лоб и корчат рожи. Мне иначе не интересно, тем более, круг моих знаний весьма ограничен, и я со скорбью это понимаю. А современное демократическое, постиндустриальное, западное, восточное, северное (нужное вы подчёркивайте, подчёркивайте) общество устроено так, что члены его равны — вне зависимости от умственных способностей и желания учиться. Современный обыватель считает, что ему должны объяснить, а никто никому ничего не должен. К тому же, современная культура создаёт у всякого потребителя иллюзию того, что он и есть Главный Герой — безо всяких усилий с его стороны.

Начинается игра в плацебо. Плацебо, знаете что такое? А, да все у нас тут теперь знают, что такое плацебо. Массовая игра в доктора и пациента, аналог которой описан ещё одним психологом — доктор делает вид, что он лечит, а пациент делает вид, что он лечится. И все довольны, все хотят продлить это состояние как можно долго. Потому как врач получает деньги, пациент облегчает совесть.

Так же и с учением. Вот учитель, который учит, понимая, что „не в коня корм“, вот ученик, что делает вид, что учится. То есть, ученик думает, что он стал лучше, не затрачивая усилий.

Короче говоря, я против создания такой иллюзии.

Я говорю об этом угрюмо, потому что говорю об этом для себя. Никто не обязан меня слушать, я не вкрадчивый голос проповедника или глас поднимающего на борьбу оратора.

Я одинокий монах-пустынник. Давно отделом другие люди заправляют.

Моё отношение с миром не несёт прозелитической функции.

Идеалы Просвещения для меня сомнительны. Я не стал бы отстреливать энциклопедистов и народников, но раздача адаптированного Толстого профанам — не моя задача.

А теперь ругайте меня, пока я пойду сейчас по коридору в больничный сортир.

Я слушать этого не хочу, слушать этого не буду, а вам как-то легче будет».

Он говорит: «Пока наш доктор гадить ушёл, я вам вот что скажу. Скажу о познаваемости мира. Вернее, наоборот, о его непознаваемости. За эту непознаваемость ответственны несколько десятков учений. Это я знаю точно — из билетов по философии.

Но я-то просто математик.

Не учёный, а так, прикладной. Почти инженер.

Но и не инженер.

Раньше щит создавал, щит Родины. Оттого я человек весёлый, потому как если без юмора к жизни относиться, то тебя этим щитом обязательно придавит.

В мире ничего не познаваемо, всё на доверии.

Это я вам как математик говорю, хотя иные подумают, что мне так говорить не положено.

Везде всё на доверии, особенно если человек простой и радио слушает.

Удивительно другое — как человек реагирует на новость. Вон, говорят, где-то в Средней России два бегемота сбежали, воровали улов у рыбаков, разгромили два ларька и отняли у тётки сумочку.

А я — что? Я — верю. Потому как в Средней России тяжело бегемоту жить. В зоопарке — тюрьма зверей, на воле — не кормят.

Потом, правда, сказали, что никаких бегемотов не было. И этому я верю тоже. Какие, помилуйте, у нас бегемоты? Да и бегемотов вовсе нет никаких, а в московском зоопарке бегемота изображают два дворника, говно от слона приносят, морковку с капустой налево пускают.

Я ничему не удивляюсь, как идеальная скорая помощь, которая всё равно на вызов поедет. В эту скорую помощь позвонят — рога, скажут, выросли. И скорая помощь берёт ножовку, садится в свою раздолбанную таратайку и едет, ножовкой размахивая, на вызов. Если есть рога, можно отпилить. Нет рогов — тоже радость, чего ж хорошего — с рогами по городу таскаться. Я так думаю.

Или вот нищие. Я им однозначно верю — что дом сгорел, документы украли, и они на инвалидной коляске, отстреливаясь, прошли афганские горы и чеченские ущелья.

Я, правда, им денег не даю.

И всё оттого, что мир непознаваем. Нечего туда соваться — и если расспросишь эту молдавскую беженку с дохлым тельцем на руках, уличишь её в незнании географии, дат и событий, что — радостно будет? Не радостно совсем. Потеряешь веру в людей, начнёшь пить и потеряешь самообладание.

Но чаще всего люди сомневаются в исторических вещах — ну, там убили шесть миллионов евреев во время последней большой войны, или меньше. Очень многие люди приходят с радостными лицами и говорят, что меньше. Я им сразу верю — что ж, разве хорошо, когда шесть миллионов-то? Мне оттого что больше — радости никакой нету. Мне было бы очень приятно, если, скажем четыре. Или два. А ещё лучше — совсем никого. Но мир, увы, так устроен, что — совсем никого нельзя.