Владимир Березин - Он говорит

Ну так то — в Ленинграде, а у нас — Дальний Восток, нравы провинциальные. Ну и фантазия соответствующая: „Во время цунами утрачена хрустальная люстра, смыто за борт зеркало из каюты капитана“.

Принесли акты и на мебель — там кресла такие были, что говорили: не то, что Денниц, два Геринга поместятся. Ну и их волной за борт смыло.

Проверяющий прочитал, крякнул и приписал аккуратно: „И рояль — тоже“.

Верь мне, это у нас история была, на ТОФе, не где-нибудь.

Про рояль не скажу, а эти кресла своими глазами в одном доме видел. Два Геринга, может, и не поместятся, но один — точно войдёт».

Он говорит: «Мне часто приходит на ум мысль, — кем надо быть, чтобы чувствовать себя уверенным в жизни? Вот есть у меня стоматолог знакомый — никогда не бедствовал, ни при каком кризисе. Но это частности. Я вам вот что скажу: самый главный человек — это инженер, потому что круг замкнулся.

Сейчас никто ничего делать не умеет. Продавать худо-бедно научились, тратить деньги — тоже. Поэтому инженеру — любые двери открыты.

А я вот всю жизнь с механизмами дружу.

После института поехал в Европу — всё равно у нас работы не было. Через некоторое время оказался в Париже. Там ещё всё было по-другому, но негры с арабами уже тогда шалили… Ко мне пару раз на улице ночью подходили — всё как у нас есть, сигаретку дай, деньги есть, а если найду. Но я стал носить с собой разводной ключ. Как спросят закурить, я сразу ключ показываю — такая у меня инженерная смекалка.

Причём когда денег у меня сначала было немного, я в гостинице жил, а как завелись — проживал на барже. Ну, на Сене баржа стояла. Правда, не на фоне собора наши-дамы-из-парижа, где, по слухам, только бессмертные живут, да актёр Пьер Ришар. Нет, далеко, за Южпортом, если говорить по-нашему.

Я там познакомился с девчонками — всё как у нас, одна пострашнее, другая посимпатичнее.

У одной из них и была баржа — настоящая, ржавая.

— Можешь, говорят, нам движок починить?

— Да посмотрим, чего ж нет?

Вот я и живу у них, работа — „не бей лежачего“.

Да только симпатичная на меня внимания не обращает, впрочем, и та, что пострашнее — тоже.

Я только по ночам слышу, как они за переборкой любятся.

Думал, что они как-нибудь дверь отворят. Нет, не отворили.

Правда, как дизель я починил, они мне спасибо сказали и даже билет домой купили.

Ну и ладно, думаю, встречи были без любви, разлука будет без печали.

И поехал на Родину.

У нас-то инженеру все двери открыты.

Это всё потому, что никто ничего делать не умеет».

А ещё он говорит: «Была она девушка видная, красивая — спортсменка, комсомолка. И послали её в Берлин со всяко-разной культурной делегацией. И отчего-то вступило ей в голову посетить могилу Бертольта Брехта. Ну, бывает — он тогда был популярен очень. Да и то, отчего бы не посетить какую-нибудь могилу? Очень даже посетить. Могилы очень красивые бывают.

Ну так вот, выходит она из гостиницы и садится в трамвай. Отчего-то эта комсомолка решила, что всякий берлинский житель знает, где оная могила обретается. Да и то верно — к примеру, редкий москвич не знал, где могила Высоцкого. Как поймает его провинциальный житель, как спросит, где Высоцкий лежит, так тот сразу и отрапортует: на Ваганьковском кладбище, прямо у входа. Ну, и тут схожие ожидания, хотя дело много раньше было.

И вот эта комсомолка выбрала бюргера посимпатичнее и подсела к нему. Тот сразу насторожился, но виду не подал. А она и говорит, мобилизуя свой немецкий язык: Ich suche nach einer… ээ… Platz… wo… И тут забыла ключевое слово friedhof, то есть — кладбище. Ну, и как все мы, начала его объяснять, через имеющиеся слова:

Ich schuldigung, говорит, bitte Ich suche einem Platz, wo gefallen… toten schlaffen!

Бюргер несколько стал отливать в бледность, потому что эта красавица ищет место, где спят мёртвые.

А она, видя, что дело не клеится, продолжает, чтобы понятнее было:

— …Meine Mutter, dein Vater!

Тут немец совсем побелел, а она, наконец, выпаливает:

— …und Bertolt Brecht!

Тут старичок начинает обратно отходить в розовое, оживляется и называет ей не только номер трамвая, на который нужно пересесть, остановку, но и трёхзначный номер кладбищенского участка.

Тут, — ты понимаешь, — мораль в том, что у немцев во всём порядок.

Но с кем спят мёртвые, им дела нет».

А потом он ещё говорит: «А вот племянник у меня, знаешь, какой упёртый? Страх, какой упёртый. За неделю выучился на гитаре играть. Раньше ни бум-бум, а потом, слышу — играет. Ля-ля-ля, клён ты мой опавший и прочие интеллигентные песни. Выучился на программиста, а потом ещё на экономиста. Устроился, значит, на железнодорожную станцию — программирует, то есть, вагоны сортирует. В конце месяца программа полый отчёт даёт. Мы как-то интеллигентно сидим с братом, ну так селёдочка, картошечка и другие удовольствия, так и он подсел. Я племяннику и говорю: „Ты сходи к начальству, посмотри ему в глаза, честно так посмотри и спроси, какой у тебя тут карьерный рост будет? А то и за программу твою тебе чего-то не доплатили“. Сказал я и забыл. А мне брат потом рассказывает: „Сынок мой пришёл к начальству на следующий день, а начальство ему бряк сразу — хрен тебе в грызло, а не карьерный рост. Тут у нас у самих родственников много непристроенных, и всё такое. Сиди ровно, да и вагоны сортируй. Скажи спасибо, что мы тебе на подработке позволяем ещё цистерны считать“

Тут он на этот бряк — фигак, и заявление на стол. Так и уволился, а через месяц программа стала в конце месяца все вагоны обнулять. Эти-то хотели ему денег дать, отступного, да поздно. Племянник мой в это время поехал в Китай — то ли за барахлом каким, то ли посмотреть на что. И увидел, что там можно в университет поступить. Поступил и начал язык учить — он ведь упёртый. А русских там много, но больше дети каких-то начальников, что жрут да пьют вонючую местную водку. После его на работу взяли — ничего себе работа, потому что он не только на разных языках говорит, но и разные предметы считать умеет. Потом он в Шанхай переехал, стал каким-то филиалом заправлять, поселился в гигантской башне. Женился на ихней девке — родители у неё сильно во время культурной революции пострадали, потому что интеллигенты были. Зажил нормально, нас всех в Китай вывозит. Хоть в той жизни мы ничего не понимаем, а только пьём вонючую китайскую водку, а уж о правильной селёдке там и речи нет.

Но, как бы то ни было, племяш мне всё отдельно кланяется — потому что понимает: главное в жизни вовремя спросить: „А какой у меня тут будет карьерный рост?“»

А тогда он говорит: «Я сумасшедших боюсь и сумасшествия боюсь — тут ведь всегда так, чего в себе подозреваешь, того и боишься. А у меня ведь пару раз припадки были — сижу я этак на стуле, а потом ощущаю, что весь в крови и лежу на полу. А кровь оттого, что у меня нос разбит и губа. А так больше ничего не помню. Ну и панические атаки у меня были несколько раз — как-то разбирал я старые газеты, складывал в стопочки. Ночью дело было, а ночь — глухая, никого со мной нет, и тут такой ужас подкатил, прямо беги вон, в морозную темень: „Кто я, откуда, зачем прожил так бестолково свою жизнь?! Как это всё стыдно, как нестерпимо, что нужно прямо разом кончить всё это!“ Но побегал по комнате и успокоился.