Владимир Березин - Он говорит

Но на утро с этим флакончиком побежал в местную аптеку, смотрю, сличаю иероглифы. Вижу — ба! Всего по два доллара это чудо стоит! Ну, я десяток и прикупил сразу.

И надо же, сразу по приезде протрепался. Приятель мой, как про этакое волшебство услышал, так сразу затрясся. Дай, говорит, а то у меня счастье рушится, жизнь не мила и баба на сторону смотрит. Ну, дал ему флакончик. Он его одной рукой к сердцу прижал, а сам уже номер набирает.

Я на следующий день его в офисе встречаю, а он на меня волком смотрит:

— Что ж, ты, гад, не нашёл лучше способа надо мной посмеяться?

— Да ты что, — говорю, — может ты что не так сделал? Рассказывай быстро!

Тот и поведал мне скорбную историю — сделал всё как надо, подняли его трудолюбивый шлагбаум, а как начали прыскать, обкапали всю простыню чем-то чёрным и странным. А яростный лев спрятался в пещеру, и хрен его оттуда кто мог выманить.

Я побежал к себе, начал из флакончиков прыскать. И точно — везде соевый соус. Тут-то я понял, что там за всякие эксперименты с веществами — смертная казнь. Вот они во флакончик и добавили чудесного эликсира. Да поздно уж.

Одно хорошо — жене соевый соус понравился. Когда его не расточительно льёшь, а экономно в салат брызгаешь. Вкус такой необычный. Терпкий».

А потом он и говорит: «А, знаешь, я на корейском радио служил. На корейском. Хоть я корейского языка и не знаю, но там это было не нужно. Только там ведь все корейцы говорили по-русски, с разной степенью успешности. Да и корейское радио было условно корейским — вещало оно на русском языке, да и хрен поймёшь, вообще для кого вещало. На нас, что ли? На тех корейцев, что у нас тут родной язык позабыл? Не знаю, как сейчас, но у нас тогда много их, присланных с ихнего Севера, в тайге сидело — целые леспромхозы. Валили нашу тайгу и, значит, к себе в социалистическую Корею отправляли. Какая нам с этого была выгода, кроме братской дружбы и политического взаимопонимания, ума не приложу. Да я и не прилагал — работал у них на радио, что на русском языке рассказывало о хорошей жизни — что в Корее хорошей, что у нас. Моё дело было простое — смотреть, чтобы не очень смешно это в итоге выходило. А то ведь соотношение культур — вещь тонкая, не всякому доступная. Вот я в Германии служил, в нашем представительстве в аэропорту, так одна старушка из репатриированных пришла просить один билет на Люфтваффе. Смешно, конечно, а немцам, так даже и не очень смешно. Или как раз один германский человек говорил, что его соотечественники всё время падали в бассейн в каком-то мексиканском зале прилёта. Там бассейн с низким бортиком был посреди зала, у него встречи и назначали. И вот стоит себе немец-перец-колбаса, важный такой, а к нему мексиканцы бегут, раскрыв объятья. Немец один шаг назад делает, другой, — и оппаньки, уже в бассейне плавает, визитные карточки вместо утят пускает по волнам.

А корейское радио это было странное, с экономией на заглавиях. Так диктор и говорил: „Сейчас вы услышите заметку“. Подождёт немного и говорит „Заметка“.

Всё бы хорошо, но стала на меня заглядываться секретарша. Ничего такая, бойкая, мне тоже понравилась. Но она нравилась главному редактору с их стороны. И случилось оттого какое-то напряжение в наших братских социалистических отношениях. Запад, восток, всё едино тварь человеческая об одном мыслит. Только воплощает по-разному. Это ведь у нас всё просто — запер кабинет, поднос с кофе в сторону — и на диван, а там у них это было обставлено очень сложными церемониями. Не просто поднос в сторону, а с тремя приседаниями. Как-то не учёл я этой специфики, и через недельку мне позвонили из Конторы.

— Извини, Василий Петрович, тут какая-то накладка, культурное непонимание, мы тебя пока в резерв отводим.

Ну, я недолго горевал. Собрал вещички, сдал ключи, да и пошёл на волю. Дверь закрываю, а сам слышу, что в приёмной бормочет наша радиопередача из репродуктора. Новая, уже без меня сделанная, и говорит там диктор задушевно: „Двое рабочих — Пак Сон Чи и Ли Сын Мун работали на валке древ. И на них упало древо. Их отвезли в советскую больницу, и советские врачи спасли их. Ли Сын Муну советские врачи перелили крови даже больше, чем у того было раньше“.

По-разному, говорю, люди говорят. Хоть и думают об одном и том же».

И потом он говорит: «Смекалка — незаменимая вещь. На флоте так в особенности — я в училище попал после войны, некоторые курсанты ещё с медалями ходили, особенно, если кто из местных, ленинградских. А жили голодновато — не то, что сразу после Победы, но всё равно тарелки оставляли как мытые.

Летом те, кому ехать некуда было, оставались в казарме.

Можно было выписать увольнительную в город, да и идти по своим делам.

Так мы устроились на молокозавод. Молокозаводу нужен был для каких-то своих целей чистый песок, вот надо было его возить с карьера — разбитый грузовичок ещё с дырками от пуль, да мы трое с лопатами. Нам что понравилось на этом молокозаводе — там подъедаться было можно. То есть, к молоку тебя, конечно, не подпускали, а вот масло кое-где на ёмкостях перед очисткой оставалось, да и сыром можно было разжиться. Но правило строгое — никакого хлеба. Поймают с хлебом, и пинком за ворота. Потому как если молоко где скиснет, так убытку на тысячи рублей.

Мы неделю в этом раю жили, пока чёрт не дёрнул нас показать смекалку. И всё дело в том, что увидели мы на нашем песчаном карьере экскаватор. Хороший, мощный, ещё ленд-лизовский — да только копается он по своим делам, и до нас ему дела никакого нет.

И вот тогда мы, ребята технически подкованные, сняли аккумулятор с грузовика, привертели его в другое место, но сам ящичек не тронули. И вот в этот ящичек как раз входила небольшая головка сыра. Сейчас, может, на такую никто и не взглянет, но тогда время другое было. И вот за эту головку экскаваторщик стал нам засыпать песком весь кузов минут за пять. А потом мы ещё купались, да курили, чтобы уж совсем быстро не приезжать. Да и шофёру это в радость было — ему чем больше поездок, тем лучше.

Это уж совсем рай был, да сгубила нас зависть. Оказывается, шофёрский лишний червонец старыми стал обидой его братии. Они-то на нас настучали. Но смекалка и тут нас спасла — дружок мой Никифоров, красавец, он потом стал командиром БЧ-5 на атомной лодке, от рака умер в восемьдесят восьмом… Ну так вот, он красавец был, в первый же день подбил клинья к секретарше, она-то нас и предупредила.

Мы даже аккумулятор на место ставить не стали, забили короб всякой дрянью, да в электролите — так что поимщики наши долго матерились, всё отчиститься не могли. А нам и заботы нет — уже учебный год начался.

И мы такие сытые, гладкие, две недели сыр ели, да пахтой намазывали. Правда, ни у кого отцов нет, а у половины и матерей».