Маргер Заринь - Календарь капельмейстера Коциня

— Язык? Да, да, господин барон, несомненно… (я совсем растерялся).

— Мы здесь одни? — спрашивает гость.

— Aber точно так, милостивый государь… Быть может, вы разрешите мне одеться: я уже собирался ложиться.

— Ложиться? Вы! Так рано! — сверлит меня взглядом инспектор. — И это сейчас, когда вермахт и части СС лежат в окопах под Краславой, когда большевики уже заняли Каплавскую волость и Варнавичи?

— Что? Каплавскую волость заняли? Но ведь мы… — вырвалось у меня, но я тут же взял себя в руки, извинился и попросил посетителя присесть в большом салоне. — Сейчас оденусь! — сказал я и бросился в будуар за брюками.

Батеньки, только бы этот барон не заметил, под каким я градусом… Как плюхнулся на кровать, так все кругом и поплыло… Ой-ей-ей…

Я быстро окунул голову в ведро с водой, потом побрызгал лицо духами (флаконы оставила в будуаре эта шмара, даже пробки завинтить не успела).

Спустя пять минут я вошел в салон. По виду — картина, а внутри — скотина. Извинился, что не могу предложить ничего горячительного. Хозяйку не держу, буфет пуст.

— Дорогой соратник Зингер! Насчет этого я сам позаботился, — говорит барон и вытаскивает из кармана — что бы вы думали? — бутылку шампанского! — Вам, штатским, трудно теперь разжиться чем-нибудь подобным. Наверное, вы уже долгое время не имели возможности ничего глотнуть, не так ли? — улыбаясь, спрашивает соратник.

Слава те господи! Барон не замечает, что я пьян в стельку… Прекрасно! Я обретаю уверенность. Подбираюсь к буфету, пытаюсь тихонечко открыть стеклянные дверцы, чтобы достать парочку бокалов, и тут — дзинь и дзонь! Грохаются и разлетаются на куски всякие хрустали и фарфоры… Ничего, ерунда, господин барон, у меня этих стекляшек куры не клюют.

— Это к счастью! — успокаивает господин барон.

Он отнюдь не гордец. Вот только — этот ш-ш-ш-швабский выговор, он мне немножко мешает. Вообще-то я владею немецким в том объеме, в каком его в начальной школе изучали.

— А квартира у вас прекрасная, господин Зингер, — говорит барон. — Давно вы здесь поселились?

— Какой там давно… Недели две назад. Когда эту Войцеховскую выгнали и арестовали. Мужа в самом начале ликвидировали. Войцеховский — даже фамилия как у коммуниста. Поляк.

— По фамилии трудно судить… Я, например, знавал когда-то одного чеха — Зингера. Это не ваш родственник?

— Ой, нет, нет! Господин барон, я происхожу из чистокровных латышей. Моего отца в действительности звали Певец, а мать — урожденная Стрелец, оба они из Гусят.

— А вы не путаете? Мне кажется, что отец был стрелец, а мать — певица.

— Нет, нет, отец не был стрельцом, мать была Стрелец.

— Значит, эту Войцеховскую расстреляли? — спрашивает барон.

— А как же. Когда я пришел сюда и улегся в постель, та была еще совсем теплая. Пройдите, взгляните, какой будуар. По правде говоря, эту квартиру я присмотрел еще с год назад, но пока уладил все формальности. Со всей обстановкой дали, за хорошую работу. Двадцать шелковых одеял, перины, шторы из чистого бархата. Ковры. Шкаф набит чернобурками, норковое манто. Вечерние платья, дневные платья, утренние платья и ночные платья. Все это будет принадлежать даме, на которой я собираюсь жениться.

— Неужели она станет надевать одежду убитого человека? — спрашивает барон. (Какая наивность!)

— Кто же ей будет говорить об этом? Привезу и скажу: все это, любимая, приобретено для тебя. Бери и носи на здоровье!

— Но она же увидит две детские кроватки, что стоят там в углу, и закричит от ужаса.

— Закричит, бросившись мне на шею: «И обо всем-то ты, любимый, подумал: значит, у нас будут две девчурки! Ха-ха-ха!»

— У Войцеховской были девочки?

— Да, настоящие полячки, неисправимые полячки… Ха, ха!

Господину барону стало дурно, он побледнел и опустился на диван.

— Нельзя ли откупорить это шампанское?

— Отчего же нельзя? — говорю я. — Это мы запросто. Моя мать была С-с-стрелец. Паф!

— Счастлива же будет женщина, на которой вы женитесь, господин Зингер, — глотнув шипучки, говорит барон Бундул. — Меблированная квартира, на всем готовом.

— Да уж думаю, что так…

— Можно узнать, кто она? — спрашивает господин барон, но я не так глуп и отвечаю:

— Простите, соратник, но уж это моя тайна. Государственная тайна!

— Правильно, господин Зингер, государственные тайны надо хранить. Я думаю, вы лучше других понимаете, что значит государственные тайны. Ведь вы работаете в Ge-Sta-Po, не так ли?

— Aber Herr Baron! — я встревоженно вскакиваю.

— Не ломайте комедию, соратник. Прозит! Тут еще осталось по стакану на брата. Прекрасная шипучка!

Что мне оставалось делать? Запираться? Но по глазам барона я понял, что он и так все знает. Вот только не мог я сразу сказать, каким учреждением он ко мне прислан и с каким заданием. Быть может, абвером, а может быть, СД.

Но Хорст фон Бундул уже не медлил и открыл свои карты — СД и гестапо работают, не вмешиваясь в дела друг друга, не правда ли? Более того: мы не знаем и не хотим знать о ваших операциях, так же как вы не имеете права знать о наших. Но что же вы делаете? Берете и сажаете нашего агента — актера Юхансона. Того самого, которому мы заплатили, велели выучить песню о немецком пиве и послали в Малый Верманский парк провоцировать пьяниц. А ваш агент № 13 нарушил все наши планы. Кто он, этот дубина, уведший Юхансона?

— Мой помощник Миллион. Я приказал ему с самого утра следить за старыми воронами. Особенно за Кауке-Дауге: этот слесарь, по-моему, дезертир. Но если так некрасиво получилось, соратник, то мы можем все это исправить буквально за одну минуту. Никто не будет знать об этом деле. Я выпущу его так тихохонько, что и петух не закукарекает.

— Вот это мужской разговор, соратник! — радостно сказал барон. — Вы ничего не предпринимали, а мы знать ничего не знаем. Концы в воду. Heil!

Я тут же по специальному проводу позвонил Миллиону на улицу Юра Алунана и стал говорить, пользуясь мною же изобретенным шифром:

— Рудис! Это Уинстон! Без промедления выпусти Юхансона. Никому ни слова! Дерьмо… как следует понюхаешь завтра утром.

— В гестапо — ни словечка! — уходя, напомнил барон и похлопал меня по плечу. — Только так мы победим Европу, Уинстон!

Театральное фойе, 21 июля, в 10.30

Любимый, единственный!

Ждала Тебя до половины одиннадцатого, но помощник режиссера Меднис (это, кажется. Твой знакомый) утверждал, что сегодня у оркестра выходной, что Ты придешь только на вечерний спектакль. Мне обязательно надо с Тобою встретиться, прежде чем я увижусь с господином Зингером. То, что Ты писал насчет меблированной квартиры и польских детей, меня просто потрясло. Если это правда, то тогда отпадает, все отпадает… Но не выдумал ли Ты это, чтобы повредить господину Зингеру? Я знаю. Ты его ужасно ненавидишь, Ты по-мальчишески ревнив. Таким вещам я просто не в силах поверить. И почему Ты пишешь в своем письме, что никогда не сможешь открыть мне, каким образом узнал обо всем этом? Что это за государственные тайны? А если это просто слухи?