Елена Катишонок - Счастливый Феликс [рассказы и повесть]

В тот вечер не играли – сложили фигуры, вместе с новой пешкой, и захлопнули доску.

Новая пешка была отнюдь не нова и когда-то входила в шахматы, принадлежавшие Марининому отцу. Шахматы те, как и многое другое, были конфискованы в 1940 году во время его ареста. Капитан НКВД, которому шахматы явно приглянулись, фигуры не пересчитывал, иначе заметил бы отсутствие белой пешки, которая в тот момент лежала в кармашке платьица трехлетней Марины.

Отец не вернулся – ни на следующий день, ни потом, оказавшись, как и тысячи других, одной из пешек в чужой игре.

Пешка долгое время была Марининым талисманом. Она брала ее с собой на экзамены. Достаточно было нащупать в кармане гладкую костяшку, сжать ее пальцами – и это давало какую-то уверенность. С пешкой играла маленькая Валюшка и огорчалась, что мать не разрешает носить ее в детский сад. Однажды во дворе она совершила выгодную, как ей казалось, сделку, обменяв пешку на битку для «классиков», приятно тяжелую в руке. Девочка похвасталась своей предприимчивостью матери, но Марина даже не посмотрела на битку: «Меняйся обратно». Процесс обратного обмена был унизительным, к битке пришлось добавить увеличительное стекло, Валюшкину гордость – ни у кого такого не было.

Шахматная фигурка вернулась домой и сохранилась до сих пор, чтобы теперь заполнить брешь в ряду белых пешек.

Маринина мать не дожила до реабилитации мужа.

Родителей отца Валентина знала только по фотографиям – они погибли при одной из первых бомбежек. Пионерский лагерь, где находился сын, эвакуировали в какой-то детский дом, и только после войны Дима узнал о судьбе родителей.

Валентина с завистью слушала рассказы Павла о «старичках» – в ее детстве «старичков» не было. Можно было только порадоваться за мальчишек, хотя ни к Спиваковым, ни к ее родителям слово «старички» совсем не подходило. Другое дело – Софа.

…которая подходила на «старичковую» роль еще меньше. Мальчишки дичились ее, хотя иногда не могли сдержать любопытства и просовывали головы в высокие двойные двери. Софа с улыбкой доставала вазочку с конфетами, рокотала что-то приветливое, вынимала из буфета безделушки: «Играй!»

В один из таких набегов азартный Ромка спросил, есть ли у нее машинки. Кричал, пока тетка поняла, а поняв, почему-то рассердилась: «Зачем?!»

– Играть… – растерялся мальчик.

– Вот, на! Играй! – Софа придвинула к нему фигурки из фарфора. – Смотри: коровка. А вот танцорка, пляшет… Играйте!

Мальчики покрутили в руках непривычные диковинки, после чего устроили «гонки».

– Старт! – крикнул Ромка.

Оба, отпихивая друг друга локтями, застучали фигурками по столу к «финишу», которым назначили Софину сахарницу.

То ли мальчишеская неуклюжесть оказалась виновата, то ли подвела ажурная вязаная скатерть, зацепившаяся за статуэтку, но обе фигурки упали на пол. Следом опрокинулась и тоже свалилась финишная сахарница. «Орлы» виновато сползли со стульев и заревели во весь голос.

– Да склею я, склею! – пытался докричаться Павел. После происшедшего он не рискнул даже заикнуться о слуховом аппарате. – У меня эпоксидка есть, она все берет!

– Марродеры, – негодовала Софа. – Разве это дети? Головоррезы, настоящая шантрапа!

В глазах у Валентины потемнело. Подняв голову, она четко произнесла:

– Нет. – Сердце билось так сильно, что продолжать она смогла не сразу. Во рту пересохло. – Нет, – повторила твердо. – Это дети, маленькие дети. Они виноваты, конечно; простите! Дети… они шалят. Потому что – дети. Но они не шантрапа и не мародеры!

Павел, рассматривавший за столом статуэтку, поднял голову.

Тетка стояла с возмущенным лицом. Потом, всхлипнув, выдернула из рукава неизменный кружевной платочек, уткнулась в него и вышла.

При ближайшем рассмотрении разбитая коровка оказалась… овцой. Пока Павел возился с эпоксидкой, обезглавленная тушка лежала на листе бумаги в кротком ожидании. Резко, пронзительно пахло клеем. Овечкина голова с покорными выпуклыми глазами, приложенная к телу, послушно приросла, и только каемка клея, похожая на ошейник, напоминала о трагедии.

– Ты заметил?.. – начала Валентина, но Павел жестко перебил:

– Трудно было не заметить. Завтра извинишься.

– Я?! За что?

– Непонятно? За то, что довела старуху до слез, что…

– Или за то, что вступилась за детей?

– А кто тебя просил за них вступаться? Лучше бы последила, чтобы такого не случилось, а не висела с Лилькой на телефоне!

– На каком телефоне? Я в ванной была, стирала!

– Что, так срочно стирать приспичило?

Снова стало сухо во рту. Ничего не говорить, ни слова. Иначе мы рассоримся, да мы уже ссоримся, процесс пошел , все летит в тартарары! Она достала из верхнего шкафчика сигареты, закурила. Сейчас он тоже закурит, а это означает хоть минуту-полторы молчания, сосредоточенности на первых затяжках, и… может быть, раздражение выдохнется вместе с первым дымом, а еще через несколько минут можно будет сказать…

– Софе мешает запах табака, – бросил муж.

– Так не кури! – вспылила Валентина. – Ты знаешь, как я редко…

– Она жаловалась, что ты и твои подруги курили на кухне. Потом у нее болела голова.

– Поэтому она называет детей шантрапой?..

Вместо ответа он потряс спичечным коробком и шагнул на балкон.

Валентина не вышла. Курить расхотелось. Впору самой зарыдать в платок или садануть изо всех сил дверью, как это делает Софа, которой вдруг стал мешать запах дыма. До сих пор она, кстати, ни разу не жаловалась, хотя Пашка постоянно дымит, да и Кеша временами, но именно ее сигарета вызвала головную боль. Что за притча?

Мне тоже что-то мешает. Гренадерская поступь, ночной дозор с грохотом дверей, коктейль мастики и «Красной Москвы». Софа пропитана ею, как церковь ладаном. Или тоскливый запах нафталина, встречающий и обволакивающий каждого входящего. Непринужденная привычка брать первую попавшуюся кастрюлю, тарелку, чашку. Да на здоровье! – если б она не оставляла их недомытыми: жирными, выскальзывающими из рук. Лучше бы совсем не мыла… Можно что-то сделать? Например, попросить не вытираться Ромкиным полотенцем, вот же ваше висит на соседнем крюке! Действительно; можно ведь один раз высказаться вместо того, чтобы молчать, раздражаться, менять каждый день полотенца и постоянно перемывать посуду, которая притворяется чистой?

Можно, конечно.

Только… нельзя.

Потому что тогда квартира превратится в классическую коммуналку, где кокнутая безделушка разбирается на товарищеском суде.

Фантастическая картинка мелькнула и спряталась. Открылась балконная дверь, вышел Павел.

– Поздно уже, – заметил, посмотрев на часы. И продолжал тем же голосом: – А завтра ты пойдешь и попросишь прощения.