Пьеретт Флетьо - Несовершенные любовники

Наше время это и время нашей молодости, у нас есть занятия, преподаватели, экзамены, друзья, подружки, родители; мы живем в обычное время, но иногда оно прикрывает глаза и мы оказываемся в этой спальне втроем плюс еще один или одна. Я превратился в литературного негра, который описывает похождения Камиллы и Лео. Вначале это случилось один раз, потом еще и еще. Камилла занималась любовью со своими любовниками в присутствии меня и Лео — я должен был вести дневник наблюдений, а Лео дополнять его рисунками. Я ни разу не произнес: «Я люблю Камиллу» или «Я тебя люблю, Камилла», — но я твердо знал, что она предназначена для меня, что однажды ее тело будем целиком в моей власти, что нечто, высокопарно именуемое любовью, уже пустило свои ростки. Главное — не говорить о ней, не прикасаться к ней, и она обязательно придет. Любовь поджидает нас, и все, что происходит теперь, делается для того, чтобы соединить нас.

Пока нам приходится долго плутать, но и ты, и я знаем, что однажды займемся любовью, и со мной, моя бедная заводная куколка, тебе не придется делать смешных резких движений, — вот что говорил себе некий Рафаэль лет двадцати от роду, когда пребывал в полузаторможенном состоянии в большом позолоченном кресле; но больше всего его беспокоила тонкая струйка слюны, вытекавшая из уголка ее губ, прямо как у засыпающего младенца.

Конечно, я никогда не видел младенцев, во всяком случае, в непосредственной близости, если не считать того раза, когда к родителям Поля на ферму приехала погостить на недельку его старшая сестра с грудным ребенком. Мы не испытывали большой симпатии к презренному, вечно орущему и хныкающему комочку мяса до того самого дня, пока нас не попросили пару часов присмотреть за ним. Нас усадили под старой липой с Полем номер два в его коляске, строго наказав не спускать с него глаз. Скрепя сердце и скрежеща от обиды зубами, мы уселись на стулья и, сложив на груди руки, уставились суровым взглядом на младенца. Он сначала заерзал, потом заплакал, плач перерос в рев, но мы сидели, не шелохнувшись. Потом он засунул указательный палец себе в рот и через этот оборонительный редут, в свою очередь, устремил на нас серьезный взгляд. Минуты бежали, а он молча смотрел на нас, почти не моргая. «А сопляк-то силен», — шепнул мне Поль. Теперь уже нам было сложно оставаться неподвижными — то мускул затекший дрогнет, то падающий лист заденет руку, то мухи привяжутся. «Посмотри, эта муха…» — тихо прошептал я, так как одна из мух прогуливалась по крошечному лобику младенца, спускалась по носу, но тот, словно потеряв всякую чувствительность, продолжал буравить нас взглядом, в то время как мы сдерживались из последних сил, чтобы не вскочить и не начать хлопать руками по всем частям тела. Мы испытывали все большую злобу, и в какой-то момент, когда мухи меня уже совершенно достали, я вдруг заметил, что веки ребенка опустились, а палец выпал изо рта. «Мы его победили!» — торжественно произнес Поль, вскочил со стула и тут же свалился на траву, предательски подкошенный затекшими ногами. Стул с шумом упал, ребенок на секунду приоткрыл веки, его глаза слегка дрогнули, и он предательски закрылся от этого мира и его борьбы в прерванной дреме, а из уголка его губ стекала тонкая струйка слюны — знак отрешенности.

«Кажется, мы переусердствовали», — сказал я Полю. «Это еще почему? Он же спит», — без всяких угрызений совести отозвался дядя. И вот теперь, глядя на Камиллу, я вспоминал того младенца под старой развесистой липой, и мне хотелось лизнуть уголочек губ Камиллы, смешать свою слюну с ее, прижать ее голову к своему сердцу, осыпать ее неумелыми признаниями и невнятными обещаниями, но, как и тогда, я не тронулся с места. Я злился на Поля за то, что он навязал мне битву взглядов с его племянником, а мне хотелось не сидеть до вечера с младенцем, а повозиться с ним, взять на руки, поцеловать, пощекотать, — короче говоря, изучить как следует. Для Поля же, привыкшего возиться с маленькими кроликами, новорожденными бычками, штатами и щенятами, — а какое-то время у него был даже ослик, — грудной ребенок и гроша ломаного не стоил, таким был, по-видимому, вывод, который он сделал из своего глубокого жизненного опыта.

Временами, когда я нахожусь в этой комнате, то спрашиваю себя, чем все это закончится. Я слышу, как моя бабуля с Карьеров с ухмылкой произносит: «Ох, и гадко все это закончится, поверь мне», слышу ее хрипловатый голос: «Ах ты гаденыш!», но я закрываю уши. Если мы удержим нашу мечту, если нам удастся легко перенестись в будущее, то все пойдет, как и прежде: чужак исчезнет, мы снова окажемся втроем на большой кровати, передавая друг другу одну сигарету и одну бутылку воды, я буду расчесывать пальцами волосы Камиллы, а она вскрикнет: «Ой, мне больно!» Тогда я скажу: «Просто они спутались, старушка». Потом она побежит в душ, Лео тоже встанет с кровати, мы распахнем занавески, я заговорю о предстоящем ужине, и все пойдет так, словно этих сеансов никогда не было.

Когда Лео встречался со своими любовницами, мы погружались в ту же мечтательность, уходили в себя и были похожи на безмозглых подопытных лягушек. Камилла скучала, бродила по квартире из комнаты в комнату. «Камилла, так нечестно, зачем ты им мешаешь?» — укорял я ее. В конце концов я купил ей кресло в форме груши, наполненное шариками из полистерола, из которого, если уж сел, не так-то легко выбраться, и подтянул его к своему-позолоченному креслу. «Садись и не дергайся!» — приказал я. Ворча, она опускалась на этот надутый мешок, руки и ноги у нее задирались, но очень быстро кресло расширялось и принимало форму ее тела. Кресло засасывало ее в себя, образуя за ее спиной удобный подголовник, она отбрасывала голову назад, устремив взгляд в потолок, а я перекидывал ноги на подлокотник, чтобы ее кресло не уплыло далеко от меня.

Я видел себя на капитанском мостике большого корабля, а моя рука была тросом, прикрепленным к ее шлюпке. Угловым зрением я замечал, как она засовывает указательный палец себе в рот и из уголка губ появляется капелька слюны, тогда я перемещал свою руку, вернее, трос, не забывайте. Моя рука, нащупав ее руку, осторожно цеплялась за нее. Мой корабль и ее шлюпка скользили по воображаемому морю, такому бездонному, гладкому на поверхности и бурлящему на глубине. Тайные обитатели подводных глубин следовали за нами эскортом, по очереди появляясь и исчезая. Бывало, что над нами, как танкер, вдруг вырастал Лео, а его голос пробуждал нас от спячки: «Вы наконец вылезете оттуда, а то мы в кино опоздаем?!» или «Подъем, ваша очередь готовить ужин», — призывал он вернуться нас к обычной жизни. Он был уже одет, а девушка — Софи или другая — к тому времени уже сбегала.