Эрне Урбан - Утренняя заря

— А потом что?

— Что же еще? В шею его выгнали.

— А что мой отец сказал насчет Яцко, губернатора?

— Две, говорит, есть возможности. Или слепой он, пыли ему в глаза напустили, или просто гад. Если он слеп, мы ему глаза еще раскроем, объясним, чтобы поосторожнее был, потому что в плевела попал. А если гад, то мы от своего ни за что не отступим; если же они до крайности дойдут, то у нас центральный комитет есть, там по справедливости разберутся… Слушай, сынок, ведь эта хитрющая баба и ее горе-помощники — они же не об интересах села заботятся, а только о своих. Ищут, как и раньше, выгоды и наживы. Хоремпе-то этот, ведь его всего два раза сельским старостой избирали, а чего он этим добился? Обо всем говорить не стану, скажу только одно: за сено, скошенное по берегам ручья, он себе дом отремонтировал. Отдавал покос в аренду задарма, по дешевке, торги объявлял только для виду, доходы села от покоса в десять раз уменьшил, а денежки иудины себе в карман положил, мерзавец. Вырубка деревьев, откорм скота, мощение дорог, запись коров в племенную книгу — все было ему на руку, со всего он свою пошлину собирал, а теперь у него хватает еще нахальства лезть своей жирной задницей в председательское кресло твоего отца. Только мы ему этого не позволим. Мы все помним, мы не забыли еще его гнусностей.

— Но, к сожалению, другие, больше трехсот человек, видимо, забыли.

— Да, сынок, видать, забыли, — тихо согласился старый Гач. — И это не пустые люди, я весь список перекопал. Большинство из них — хорошие, порядочные, много перестрадавшие крестьяне. Он умеет, этот наш господин Хоремпе, подмасливать, недаром в предвыборных кампаниях верховодил: повязал их по рукам, по ногам, а потом выканючил подписи… И если мы еще что-то можем сделать, раз уж товарищ Кутрович позволил себя обогнать, так это вот что: всех подписавшихся надо повернуть против Хоремпе и Мари Цирок. Пусть люди сами их сбросят, изгонят, а тогда, пожалуйста, место свободно, направляйте своего делегата в национальный комитет…

— Дело это нелегкое, — задумался Бицо, взвешивая возможности.

— Нелегкое, сынок, а что делать? До сих пор у нас какой лозунг был? «Давай все силы вложим, чтобы работа пошла». А теперь нам надо бы задуматься: кому на пользу работать? Видишь, Паштине уже руку тянет: мол, для меня, только мне на пользу! А буржуи покрупнее, у которых зубы да когти покрепче?! Сначала они думали, что придут русские и никого из них не помилуют, всех подряд расстреляют или в Сибирь сошлют, а теперь они начали жить-процветать, как только увидели, что и мы, коммунисты, не так с ними обращаемся, как они того заслужили, так они уже думают, что и для них рассвет пришел. Вот взять, к примеру, этого… Фридьеша Вюншера.

— Кто это такой?

— Вюншер, который в центральном правлении кооператива «Хандья» был почти что богом… Да ну, неужели ты о нем ничего не знаешь?

— Нет. Откровенно говоря, я это имя в первый раз слышу.

— Зверь он крупный, мерзавец тоже немаленький… Он еще должен ответить за то, что Будапешт стал столицей голода. От него все снабжение зависело. Да ведь он разыграл игру так, чтобы все склады, мука, мороженое мясо, консервы попали в руки нилашистов… Ну кто бы мог подумать, что он здесь сидит, что он тут перезимовал и направлял на Грац и Феринг составы со всяким добром. А ведь это чистейшая правда! И он бы смылся в Будапешт, а оттуда за границу, если бы товарищ Томбор не был бы таким зорким. Но уж он-то оказался на высоте. Сам господь бог создал его для места начальника полиции.

— Поймал?

— Да. Сегодня. Было начало девятого, когда Вюншер к Томбору заявился.

— Как это? Сам пришел? Без повестки?

— Точно… Пришел и попросил выдать ему удостоверение: мол, для поездки нужно. Его, мол, ждут, он должен провести переговоры с уполномоченными западных держав в Будапеште. И припугнул, что если он опоздает, то за это к ответу привлекут Томбора и всю местную полицию.

— А Томбор что ему сказал?

— Он много не говорил. «Хорошо, господин, — ответил он, — я, как приватное лицо, верю, что вам нужно уехать, но, как лицо должностное, не очень-то могу поверить этому без доказательств». Тут Вюншер лезет в карман, достает бумажник, вынимает оттуда целую пачку бумаг, бросает на стол и смеется. «Вот вам мои доказательства, пожалуйста, — говорит, — только переводчика я к ним, к сожалению, приложить не имею возможности». Он-то, конечно, думал, что какой-то там Томбор, рабочий, невесть откуда появившийся, — дурак и болван, откуда ему иностранный язык знать… А теперь они там вместе диктанты пишут.

— Это как понимать?

— Как я сказал, так и понимай. Вюншер диктует, показания дает, а Томбор записывает. Ну конечно, — довольно усмехнулся старый Гач, — господин директор сразу спекся, будто по башке его трахнули, аж закачался, когда Томбор прочел его бумаги, а потом начал задавать ему вопросы сначала по-немецки, а потом по-французски. Вюншер хотел было взять бумаги обратно, попытался отговориться: это, мол, фатальная ошибка, будем считать, господин капитан, что ничего такого не было, да Томбор уже из тех бумаг вычитал, кто перед ним стоит, так что он уже крепко держал лису за хвост.

— Вот это да! Вот это случайность! — обрадовался Бицо успеху новоиспеченного начальника полиции.

— Да, сынок, — признал старик Гач, — но не думай, что это слепой случай! Господа буржуи ошибаются и спотыкаются на том, что они не привыкли принимать нашего брата за человека. Работать, вкалывать — вот, думают они, только это мы и умеем. Но чтобы еще что-то?! Ну ладно, я пошел, отец твой меня небось уже поминает крепким словом. Командировка у нас.

— Куда? Повозка не нужна?

— Нет. Мы, сынок, за железную дорогу поплетемся, на мельницу «Тромбиташ». Дельце у нас тут есть одно к мельнику, знаешь его? Такой великан, расплывшийся, центнера два потянет. Говорит, ограбили его, всю ременную передачу на подметки разрезали, а теперь он мельницу из-за этого пустить не может. А это совсем не так. Тут парень этот, племянник твоей матери, принес сведения. Ремни-то, оказывается, целы, поискать их только надо на чердаке да в хлеву: туда их мельник запрятал.

— А на что ему это? Осторожничает?

— Что ты, какая там осторожность! Там же пост выставили, по полицейскому к каждой мельнице. А он просто саботирует. Господину хозяину не по вкусу, что ему наличными платить будут. Чего, говорит, эти деньги сейчас стоят, я их только вместо туалетной бумаги смогу использовать. Будь спокоен, мы его на ум наставим.

— Успеха вам!

— Это будет… Ну, дай тебе бог, сынок. Сабадшаг!

Старый инструментальщик протянул свою тяжелую, всю в пятнах и рубцах, руку, пожал руку Андрашу и направился размеренной, по-утиному покачивающейся походкой к двери…