Александр Иванченко - Автопортрет с догом

Помню, меня очень огорчила тогда эта запись. Быть может, потому, что она была все-таки единственной. Теперь бы я только ухмыльнулся: подумаешь, «субъективно» — что может быть выше такой похвалы. Теперь-то я понимаю, что всякий раз речь может идти лишь о недостатке субъективности, ибо лишь в акте настоящего творчества художник восходит к своей индивидуальности, то есть становится субъективным; опускаясь на самое дно своей личности, проникая в самое ядро своей субъективности, он именно там обретает всю возможную «объективность» и становится со-звучным всем. Словом, субъективность, на мой сегодняшний взгляд, лишь другое название гипертрофированной объективности, если хотите — гипербола объективности. Все непонимание, злоба, ненависть и вражда людей — только из-за того, что они общаются друг с другом лишь на поверхности своего сознания, соприкасаясь друг с другом только перифериями своих индивидуальностей — массой удаленных от центра точек, отсюда и непонимание. К тому же объемы индивидуальностей, как и площади различных кругов, могут быть бесконечно разновеликими, и при подобной коммуникации взаимное непонимание обеспечено. При совмещении же центров все наложенные друг на друга круги — от малого до великого — совпадут, больше того: смогут вращаться на одной оси.

Наступил последний день выставки. Я слонялся по пустым залам и не знал, куда пристроить свое безделье. Было всего два-три посетителя, стены были уже почти голы. На выставке оставались только я да еще несколько энтузиастов из числа тех, что прислали свои картины из районов и других городов области и не успели еще забрать своих шедевров.

День был хмур и одинок, было воскресенье. Привели взвод курсантов военного училища — культурно провести увольнение. Курсанты ходили по залам, как по плацу, бряцая коваными сапогами по паркету и провожая голодными глазами всякую прошедшую за окном девушку. Старшина разъяснял им, что такое искусство. Потом привели еще группу медичек, кажется акушерок из соседнего медицинского училища, — и солдатики мои оживились. И была еще стая небритых командированных, не знавших, где опохмелиться в выходной.

Вышло солнце. Народ оживился и стал как-то даже заинтересованно поглядывать на меня (не на мои картины!), принимая меня, вероятно, за какого-нибудь экстравагантного посетителя.

А я был хоть куда, специально вырядился напоследок: взбитые в беспорядке волосы, черная вельветовая блуза, атласная белая рубаха с огромным отложным воротником, мой креповый бант, моя бледность — и мои двадцать пять. Не понимаю, как меня тут же тогда не арестовали за нарушение общественного порядка. За километр все кричало во мне: «Я художник!» — но люди не замечали этого.

И вот в это-то оживление, солнечную полосу света и в мою перемежающуюся бледность (ибо я всегда бледнею как бы полосами, периодами, на несколько головокружительных минут, причем это связано не с эмоциями, а, как я полагаю, с каким-то специфическим нарушением обмена, и всегда в это время у меня кружится голова) — и вот в это вот оживление, солнечную полосу света, в мою головокружительную бледность и вошла — не вошла — вплыла — девушка, блестящая, легкая, самоуверенная, в голубых велюровых джинсах, золотистая. Во всех своих первых впечатлениях я припоминаю потом (прихотливая избирательность памяти) лишь ощущение цвета этого впечатления — и ее первоцвет был золотистым (ее медовый запах присоединится к ее облику позднее, когда она заговорит, — и не опровергнет цвета).

Я сразу потерял голову. И она, конечно, это заметила. Но ей это было все равно. Корреспондентке такой-то газеты, репортерше.

Она быстро ходила от картины к картине, делала какие-то заметки в блокноте, а я жадно следил за ней. Теперь, после первого шока, я мог рассмотреть ее подробней: складной зонт, небрежно болтающийся на запястье, полураспущенный, с крупными живыми каплями дождя; желтый кожаный пиджак реглан, черная кожаная сумка с черными молниями, раскрытый фотоаппарат на груди с обнаженным объективом — она прилаживала к нему бленду, приготавливаясь снимать. Волосы длинные, подвивающиеся, до плеч — льющееся, проливное золото. И не только волос, но и всего ее облика: голоса, жестов, походки. Немножко, под свой золотистый цвет, полна. Во всем видна легкость, небрежность, насмешливость и вежливая презрительность ко всему, что не она сама, — и сокровенная во всем этом теплота.

Она подошла и встала рядом. Скользнув взглядом по стене, она заговорила со мной, полунасмешливо разглядывая меня, но как бы не видя меня:

— Вы художник (?).

Я что-то промычал в ответ. Да и спрашивали ли меня? Я не был уверен. Никак не мог понять, спрашивала ли она о профессии или утверждала мою художническую ценность. Но эта двусмысленность ее интонации так подходила к ней! Потом я пойму, как верно было это мое первое наблюдение — быть может, и единственно верное мое наблюдение над ее психологией: неуловимость ее характера начиналась с этой ее интонации и в ней же, этой интонации, растворялась.

Затем она еще сделала круг по залу, а я пока заново знакомился со своими картинами: как и все мало уверенные в себе художники, я разглядывал их глазами последнего критика, я наново любил их после похвалы — и наново презирал их после чьей-либо скуки.

— Итак, вы художник, — опять подошла она ко мне, и снова я не понял: то ли утверждалась моя принадлежность к многочисленному клану всех балующихся кистью, то ли из всех работ она выбрала мои.

Я благосклонно наклонил голову: мол, если будет угодно.

Подсунув мне под нос сверкающую головку портативного магнитофона, она попросила меня рассказать немного о себе, о своей основной профессии — на этом она особенно настаивала. Но, опережая ее дальнейшие вопросы, я промямлил в микрофон что-то насчет своих «творческих» замыслов, надеясь увильнуть от ответа. Но она домогалась своего. Тогда, словно ложась на амбразуру дота, я сказал, что я:

— Маляр. — Так почему-то тогда я стыдился своей профессии.

— Маляр? — изумилась она. — Вот весело! Ах да, тут же написано, — нагнулась она к табличке.

Весело ей.

— Штукатур-маляр, — уныло уточнил я, — или маляр-штукатур, так будет правильнее.

— Отлично! — порадовалась она за меня, собирая аппаратуру. — Вы очень и очень подойдете. Приглашаю вас на чай — настоящий индийский, еще не фасованный, только что из Одессы.

— Когда же? — робко спросил я, не веря своему счастью.

— Прямо сейчас. Заодно доделаем и передачу.

Увидев мою нерешительность, она засмеялась и еще добавила:

— Да вы не бойтесь, я ничего с вами делать не стану. Попьем чайку — и по домам. Товарищ маляр-штукатур.

Конечно, я с радостью согласился. А между тем солдатики и акушерки тоже нашли, как видно, общий язык и томно ворковали, не обращая на наши шедевры никакого внимания. Даже старшина нашел себе какую-то жеманную особу и уже перед ней развивал свои дальнейшие соображения о прекрасном. Я без сожаления покинул этот совместный пехотно-акушерский ток.