Александр Иванченко - Автопортрет с догом

— Нет, что это за жульен, я вас спрашиваю, без петушиных гребней, — настаивал он, вороша вилкой в салатнице, — нет, что это, я спрашиваю, за жульен?

Вот так, прямо от антиномий чистого разума к закускам, без тени сомнения, вперед. Чем он ему не угодил, мой салат? Но бог с ним, с этим Фадеевым. Хотя, вообще говоря, странная разборчивость для пролетария. Но он был, как уже сказано, рабочий-аристократ.

Больше я с ним (и вообще ни с кем) ни в какие «философские» споры не вступал, а после первоначальных тостов незаметно уходил на кухню и читал там или беседовал с Дези, пока Алиса шутливо не выкликивала меня:

— Че-а-эк! Блюда переменять!

И я нес им вина, жаркое, десерт. Маша помогала мне.

У Фадеева общая тетрадь. В ней он ведет последовательную запись всех выигрышей «Спортлото» — хочет выявить какую-то закономерность. Он считает, что она есть. И, конечно, играет сам. Он и нам, когда в духе, покупает карточки и заставляет проставлять в них цифры. Экспериментирует. Считает, что каждому человеку всю жизнь сопутствует строго индивидуальный код и что в этой числовой комбинации — вся тайна тайн человека, его сокровенное бытие. Надо только угадать ее. Это космический закон, выражающий не только генотип человека, но и его судьбу. То, что напишет один, никогда не напишет другой. Кажется, он слыхал что-то о мистике чисел Пифагора. Я намеренно путаю карты Фадееву тем, что подглядываю чужие записи и выдаю их за свои. Сбитый с толку, он крутит головой и сопит. Странна в нем эта смесь самого ползучего материализма с оккультическими замашками. Алиса и Мара тоже верят этой чепухе и, высунув от старания язычки, заполняют карточки. Если они выиграют, то выигрыш, я думаю, Фадеев заберет себе. Как автор системы и реалист.

Ната у Фадеева преподает в институте английский. Считается, что у нее настоящее лондонское произношение, что она вообще знаток всего заморского и британского. Она какая-то несобранная, рыхлая, неопрятная, эта Ната. Все время поправляет очки и глядит вниз. Из сумочки у нее вечно сыплются какие-то бумажки, таблички, шпаргалки. Лекции читает по конспекту.

Вкус у нее ужасный. Больше всего она любит (во всяком случае, чаще надевает) зеленое с лиловым и кирпичное с синим. Более ужасных сочетаний я не знаю. Все в ее нарядах бесится, безумствует, вопиет — и это составляет странный контраст с ее ватным, измученным, каким-то пришибленным характером, с блеклостью ее черт, бледностью почти неподвижного лица. Изящное янтарное ожерелье она может надеть на спортивный свитер, а тяжелую пальтовую брошь — на блузку. В чтении тоже непонятные комбинации. Мелвилл, Стерн и Вирджиния Вулф («серьезно» она читает только англоязычных авторов), а рядом — какой-нибудь бульварный вздор французов. На ночь она заучивает по сто английских слов (по Оксфордскому словарю), а утром повторяет.

Однажды мне понадобилось срочно перевести статью из какого-то альбома (сам я не мог справиться, профессиональный жаргон художников), я отнес ее Нате, она обещала сделать через неделю, но держала полгода, на звонки не отвечала, и когда я, наконец, сам отправился к ней, то ее не оказалось дома. Ее мать (Ната живет с матерью, бывшей оперной статисткой) сообщила мне, что Ната на кафедре «или еще где-нибудь» — добавила она по размышлении, когда я усомнился, — было все-таки воскресенье. И тут выплывает из комнаты моя Ната, опухшая, нечесаная, заспанная, кокетливо запахивается в стеганый халат и делает матери круглые глаза.

— Как, ты уже вернулась? — деланно изумляется мать и быстро уходит на задний план, как и подобает статистам. (Изобретатель, вероятно, чего-нибудь изобретал.)

Эти несогласованные действия, видимо, сильно смутили Нату, и она долго не знала, как поступить со мной. Потом наконец посадила.

Ната принимала меня в прихожей. В «холле», как она выражалась. Прихожая и правда у них большая и заставлена как приемная: два потертых кресла, непременный низенький столик о трех ногах, торшер. Какой-то еще конторский шкаф и три стула у стены, скрепленных рейками, гибридный семейно-канцелярский уют. Здесь она принимала студентов и репетировала школьников.

Она что-то погугнила себе под нос, пробегая статью, поправила очки: «…nice… very important…» — я ничего не понял. Потом подсунула мне пару каменных пирожков (эпоха среднего палеолита) — и вздохнула. Статью, в общем, она не перевела. Масса дел: зачеты, сессия на носу, общественные нагрузки, ученики. Она, конечно, переведет, когда будет посвободнее, но сейчас… В общем, просит извинить.

Я забрал альбом и просил не беспокоиться: мол, переведу сам. Даже интересно. Продвину свой английский — все-таки занимался им когда-то, как-никак. Очень интересно.

Дома, в альбоме, на четвертушке неопрятного листка, я обнаружил следы титанических усилий Наты — ее наброски перевода, и они изумили меня. Ната была буквально невежественна! Иегуди Менухина (в статье мастерство художника сравнивалось с мастерством этого знаменитого скрипача) она назвала Иегудой Менухиным, colour («цвет», «колорит» по контексту) она везде дала «краска» и «колер», а раз даже как «индивидуальность», «яркая личность» (вариант), а runner («бегун», «посыльный», «гонец», а в контексте переносно — «передающий эстафету, эстетическую традицию») — как «контрабандист»! Кроме того, important («важный», «значительный»), ударение на втором слоге: долгое «о», она ударяла, как я припомнил теперь, на третьем: импотэнт! — ее хваленое произношение.

Конечно, статья была слишком специальная и Ната кое-чего могла и не знать. Но все-таки.

Больше я у них не бывал. Храни меня бог и впредь и от ее вкуса, и от ее изобретательного мужа, и от ее лондонского произношения, и от ее доисторических пирожков.

Еще одна супружеская пара: Лора и Костя. Эти бывают у нас нечасто, но церемонно отвечают на каждый визит. С бутылкой сухого и парой неизменных гвоздик.

Лора красива, энергична, что называется, «современна» и по временам экстравагантна. Сила ее характера выражается подчас в борьбе с модой: даже ей она не хочет уступать. Видит бог, борьба эта неравная, но Лоре все же кое-что удается: она безнаказанно, например, долго носила вышедшие из моды деревянные бусы — и рядом в то же время какие-то архисовременные японские часы; брючный костюм «джерси», сапоги-чулки и кофту «лапшу» она до сих пор цинично перемежает с последним криком — замшей, кожей и вышивками по льну, чем сбивает с толку записных модниц. Такие женщины не следуют моде — они сами создают ее. Жаль, что ее возможности здесь ограниченны: она бы разорила самого Диора.

Она большеглаза, высоколоба, упрямый мужской подбородок, энергичный рот. Работала раньше в районном суде нотариусом, но затем получила значительное повышение и перебралась служить в областную нотариальную контору, по-моему, не без помощи своих женских чар. Алиса ее не любит и за глаза зовет судейским крючком. Это оттого, что Лора «принципиальна», деловита и непластична — качества, которых Алисе явно недостает. Хотя в чем-то они схожи.