Антонио Редол - У лодки семь рулей

К вечеру за нами пришел баркас.

С Жоаном Инасио мы сделались закадычными друзьями. Он всем рассказывал, как я спас его от верной гибели, и даже позвал меня к себе в воскресенье обедать. Хозяйка его, сказать по правде, не больно мне приглянулась, неряха, видать, да и разговора путем поддержать не умеет: слова у нее точно плевки изо рта вылетают, а голос такой визгливый, меня от него прямо всего передергивало.

После той страшной ночи мне как-то тяжко было на людях: все тянуло уйти куда-нибудь в поле, лечь там и смотреть на небо, — я весь день так и пролежал после того, как мы работу закончили и деньги за нее получили.

Выстоял я тогда на дамбе, не хуже других себя показал, а только вроде как сила моя молодая с той ночи на убыль пошла. Видать, надорвал я ее. И всякая малость с той поры за душу меня цеплять стала. К примеру, засвистит кто, а у меня уже мурашки по коже бегают, от любого шума чуть на стену не лезу. Виду-то, понятно, стараюсь не подавать, а внутри аж все клокочет от злости.

На обед подали кролика. Не обошлось без шуток: Жоан Инасио сказал, что он опасается за мой желудок, — уж больно этот кролик смахивает на соседского рыжего кота.

— Ну что ты, Жоан, — ответил я ему в тон. — Я уже давно котов не потребляю.

Хозяйку, видать, это ужасно разозлило, потому как она вдруг поднялась из-за стола и говорит:

— Хоть я это все сама приготовила, а есть не стану. Терпеть не могу, когда за столом всякие непотребные слова говорят.

Жоан Инасио тут на нее цыкнул:

— А ну замолчи, а то как бы я не заткнул тебе рот вот этим! — И он погрозил ей своим огромным кулачищем.

Она вконец разобиделась и ушла, утирая слезы, на кухню. С нами за столом сидела старшая дочка Жоана Инасио — Изабел (он нам часто про нее рассказывал), веселая такая, хохотушка. Да и как ей было не смеяться, когда зубы у нее были до того ровные да белые, сроду таких не видывал.

Но по-честному вам скажу, я и не собирался с ней любовь крутить, это все Жоан Инасио, он поглядывал на нас со значением и все подмигивал то ей, то мне, а потом объявил, что мы с Изабел — пара хоть куда и он дозволяет мне приходить к ней под окошко.

Я в ответ на эти речи помалкивал: ждал, что сама Изабел на это скажет, но она только краснела как маков цвет и шептала вроде про себя:

— Отец всегда что-нибудь выдумает… Уж не взыщите…

А Жоан Инасио сильно захмелел и все продолжал твердить, что желает заполучить меня в зятья.

— Он мне жизнь спас, — упрямо повторял он, словно желая убедить всех: дескать, вот какого зятя он себе нашел.

И что вы думаете, той же ночью Изабел поджидала меня у окошка. Делать нечего, завели мы с ней разговор об ее родителях, больше вроде говорить было не о чем, да к тому же она не ахти как речиста оказалась. Однако, помнится, скучно мне с ней не было — не подумайте чего худого, — в окне я ежели что и мог разглядеть, так только ее белые зубки, да еще как оперлась она о подоконник грудью, так смотрю: фу-ты, ну-ты, грудь у нее что у твоей графини, высокая да пышная.

До той поры сроду я под окнами у девушек не стаивал — не грех было и попробовать. Окошко ее в глухой переулок выходило, кругом ни души, ну, значит, мало-помалу пошел у нас разговор про любовь. Взял я ее в темноте за руку, ничего, не отдернула, а я подержал, — подержал и, не зная, что мне с ее рукой делать, приложил ее к своей щеке. Просто так приложил, а она, чувствую, начала меня по лицу ласково так поглаживать, да и говорит:

— Когда мы с тобой поженимся, лучше тебе на завод устроиться работать. Там рабочим спецодежду дают и домой каждый день приходить будешь.

Я спросил, был ли у нее дружок до меня.

— Был, — говорит, — только недолго.

Как сказала она мне про это, я чуть не задохнулся от ревности. И уж не смог удержаться: попрекнул ее, зачем она медное сердечко нацепила, небось прежнего дружка подарок, а после плюнул, да и пошел восвояси.

Остаток ночи провел у батраков из Рибатежо. Злость во мне кипела, и, чтоб заглушить ее, я все плясал с какой-то девахой и даже потом в темноте изловчился разок ее чмокнуть. Там-то и повстречался я снова с младшим Арренегой — Карлосом. Гладкий он стал такой, штаны на нем были в обтяжку и куртка, как у наездника. Уж и рад я ему был, соскучал я по однолеткам-то своим.

Я так и не вернулся больше в Вила-Франку, а с Жоаном Инасио, Брюзгой и остальными мы вскорости повстречались в Ломбо Тежо — они вдруг заявились туда всем скопом. Карлос Арренега пристроил меня на подходящую работу — до уборки. Как-никак четыре месяца твердого жалованья и приятель рядом, было с кем вспомнить Жеронимо. Я часто его вспоминал.

Ломбо Тежо — остров посреди реки. Припоминаете? Я до той поры ни разу там не бывал, и поначалу все мне чудилось, что я не на острове, а на корабле.

Явился я к управляющему чин чином: и лопатка, и одеяло, и котомка с котелком — все при мне было. Но больно молод я ему показался — землекопы все больше люди бывалые. Тут я, понятно, молчать не стал, — пусть, думаю, знает, с кем имеет дело, — и говорю ему: я, мол, на Лебяжьем острове был, и ежели всю Лезирию не затопило, так это нас благодарить надо — меня и товарищей моих. Он на мои слова только рассмеялся: дьявол его поймет, чего ему вдруг смешно сделалось. После-то догадался я, что он про себя тогда замыслил: мол, погоди, парень, приедут землекопы — я тебя выведу на чистую воду, они небось и в глаза тебя не видывали.

Да только ничего у него не вышло. Не успел баркас с землекопами причалить к острову, как Брюзга — он меня первый увидел — сразу завопил:

— Эй, Белая Лошадь! Здорово, Белая Лошадь!

На этот раз управляющий и не подумал смеяться, Поместили нас в большом крытом бараке: крыша была наполовину тростниковая, наполовину цинковая. Все постройки — и фермы, и складские помещения, и амбары — глядели на юг. Ярко зеленели поля. Погода для хлебов стояла отменная.

А Тежо все больше и больше наливался водой из горных рек и разбухал с каждым днем. Мутный, глинистый. И мчал, злыдень, что есть духу, будто его в Лиссабоне с наградой ждали.

Хозяин натерпелся страху, когда река чуть было не прорвала плотину на Лебяжьем острове, и теперь решил укрепить валы и с северной стороны, для чего закупил две баржи с камнем. Рабочие, по двое, сновали, как муравьи, подтаскивая камень на носилках к дамбе, а шестеро женщин нарезали ивняк для фашин.

На ночь выбрал я себе в бараке местечко поудобнее, в том отсеке, где крыша была из тростника, потому как не мог выносить, когда дождь начинал грохотать по цинковым листам. Кругом на циновках спали землекопы, а в южном отсеке устроены были клетушки для семейных, чтоб удобнее им было.

На душе у меня было неспокойно. Наши котомки и одеяла висели на шестах под самым потолком — крысы свободно разгуливали по бараку и с голодухи могли запросто сожрать нас самих, а не то что наши припасы. Пришлось мне тряхнуть стариной и припомнить, как я приручал этих тварей в лавке у Лобато. Я стал каждую ночь крошить им хлеб у стенки, где я укладывался на ночь, и помаленьку они приучились съедать его у самых моих ног. Товарищи потешались над моей затеей: дескать, не иначе как я собираюсь показывать дрессированных крыс на ярмарке в Вила-Франке.