Антонио Редол - У лодки семь рулей

— В атаку! — крикнул чей-то голос, и я первый выскочил из окопа со штыком наперевес и побежал бегом, пригибая голову, — тянула меня к себе земля-то, да и пулеметы строчили спереди и сзади. Потом я пополз, увидал: парня одного нашего убило, так я за него схоронился, вроде как за щитом, так и продвигался, потом сызнова поднялся и побежал, а за мной и остальные потянулись перебежками. Тут я вытащил гранату и швырнул ее во вражеский окоп, — как там рванет, и сразу завопили они и, видать, дали тягу. Но чуть я голову приподнял, пуля вжик и царапнула меня за щеку, сперва я аж похолодел, а после только еще сильней разъярился. Вскочил я, и другие за мной поднялись, и, выставив вперед штыки, свалились мы всем гуртом в окоп. Не помню, что я там творил, помню только, как штык вонзался во что-то мягкое, а потом я вытягивал его, и он снова вонзался, совсем как на учениях по штыковому бою, где нипочем я не мог освоить приемы, — все надеялся, дурень, что выгонят меня из Легиона за неспособностью. Что ж, пусть теперь люди послужат заместо мешка с песком, ведь ежели на мешке с песком обучают, как ловчей убивать, так чем человек хуже мешка? И штык входил и выходил, не без натуги, что и говорить, но входил и выходил, как положено.

Горн проиграл отбой. Враги молчали. Большая часть их удрала, да и полегло порядком, а кто и руки вверх поднял: давай, мол, на мировую. Но со мной в ту пору на мировую не вышло: озверел я после первого-то моего боя. Не успели ко мне пленные поближе подойти, как я одного так двинул прикладом, что он тут же на земле растянулся. Капитан Мишле выхватил у меня винтовку, а то бы я их мигом прикончил. Он мне улыбнулся и сказал:

— Вот теперь ты стал настоящим легионером. Представим тебя к медали.

Потом-то он здорово бранился: пленных, мол, не положено убивать как попало. Нужно ждать, пока офицер прикажет, а до того ни-ни.

После боя нас накормили, но мне кусок не шел в горло. Товарищи мои затянули гимн легионеров — петь я тоже не мог. Я хотел одного — жить. Завернулся с головой в плащ и притулился в углу окопа. Санитары проносили на носилках раненых. И опять в ноздри лез тошнотворный запах горелого мяса.

«Да здравствует смерть!»

— Ну нет, черта с два! Жизнь, вот она — да здравствует!

Да, у меня завелся славный товарищ, капрал Вало, Ребята прозвали его «Клиши», потому что у него только и разговоров было что про свой квартал. Для него весь мир помещался в разлюбезном его сердцу квартале, и похоже, что в Легион он попал не иначе как из-за девочек. Был он белокурый, высоченный, глаза голубые, а руки белые, с длинными пальцами, за что мы величали его за глаза «Ангельскими ручками», — он терпеть не мог, когда его так называли.

Я был в его взводе. Мы продвигались к границе Туниса, как вдруг приказано было занять позиции и спешно окопаться; наша разведка донесла, что на дороге замечены крупные отряды марокканцев с артиллерией и конницей — у них конники все на таких низкорослых и ужасно злющих лошадках, похоже, что они поят их водкой и кормят порохом.

Мы отыскали небольшой холм с деревьями у начала долины, и капитан Дюпон приказал рыть окопы. Впереди выставили заслон из четырех пулеметов. При такой оказии за пулемет лечь — почитай все одно, что в смертники себя определить, добровольцев не нашлось, пошли четверо по приказу капитана.

Работа у нас закипела вовсю, работали как звери, но на полдороге слышим, пулеметы затарахтели. По голосу вроде наши. Видеть мы их не видели, но по голосу пулеметному без труда угадать можно, каково человеку приходится: страх его забирает, или он просто так постреливает. И вот слышим, шпарят наши сперва целыми лентами, без передышки, будто норовят разом всех арабов прикончить, а потом вдруг смолкли, — видать, страх за сердце их схватил и мысль эта проклятая — бежать, бежать! А после опять длинные очереди, — поняли, значит, горемычные, что спасенья им нету и осталось только отбиваться до последней ленты. Перекрестный огонь, потом короткая очередь, еще одна, еще… Жизнь распродана пакетами в полкило весом, как я когда-то говорил про себя, вспоминая свою жизнь в лавке у Лобато.

Мы спешили изо всех сил скорей зарыться в землю, ведь арабы были совсем близко, а что мы могли против конницы да артиллерии? На капитана Дюпона надежда была плохая — он вроде как на голову ослабел. Попал он сюда из-за женщины, — все кругом про это толковали, — и, видать, сам себе смерти искал, да и нам заодно. Начальство-то за эту блажь его храбрецом считало, а мы промеж себя иначе как чокнутым его не называли. Судьба его, видать, берегла: ведь любой из наших мог влепить ему пулю в затылок, а после мы бы скорехонько отступили, и поди дознайся, кто его на тот свет спровадил, когда арабы сдерут с него шкуру. Но в ту пору еще никто до этого не додумался, и мы знай копали, копали, пока наши пулеметчики сдерживали врага. На волоске мы все висели: уже только два пулемета из четырех отбивали ихние атаки. Сколько времени это все длилось, один бог знает. Время по часам не определишь: бывает, что час за минуту покажется, а бывает, что наоборот. Тогда время наше пулеметными очередями отмерялось — хоть и окопались мы, а что в том было толку. Марокканцы — они на смерть, как на праздник, идут, — верят, что после смерти сразу к себе домой вернутся, вот и торопятся… Да и наши-то все тоже ни об чем другом не думали, как только скорей бы по домам. Из всех я один бездомный да бессемейный был.

Все вдруг смолкло. Пулеметы захлебнулись. И стая воронов поднялась в воздух: враг приближался, и они чуяли скорую добычу. Мы залегли в окопы почти плашмя, кое-кто успел посрезать деревца и замаскировать ими окопы. Пулеметы готовы к бою, руки на кольцах гранат, в глазах тоска и нетерпение. Рядом со мной капрал Вало, — мы с ним за одним пулеметом лежали. Он сам меня в напарники выбрал, видать, по душе я ему пришелся… Славный он был парень и хороший товарищ.

Из-за холма показались арабы. Не знаю, как кто, а я, прямо скажу, при виде их чуть в штаны не напустил. Жуткое это дело, когда такая игра пойдет (вроде как, бывало, дуешься в карты без единого козыря и уж наперед знаешь, что пропал). Долго мы, понятно, не протянули. Время-то, оно не по часам определяется. Как начали они долбать нас артиллерией, спасибо хоть она не ахти какая могучая у них была, да все равно, и такого огня хватило, чтоб мы света белого невзвидели. Виноват во всем был капитан Дюпон, а верней сказать, та сука, из-за которой он голову потерял. А солдаты расплачивайся, и я, значит, тоже расплачивайся? Ну нет, шалишь, задарма гибнуть дураков мало.

Вдруг начали рваться снаряды метрах в двадцати от нашего окопа — и тут все смешалось: деревья, оторванные руки, ноги, клочья солдатской одежды, вопли, стоны, ругань… Над всем этим кружилась стая воронья. А я глаз не мог оторвать от дерева одного: с корнем его вырвало и завертело, завертело… Смотрел я на него, будто на своего спасителя, и оно и вправду прикрыло меня своими ветвями и замерло, горестно так, точно жалело нас…