Антонио Редол - У лодки семь рулей

В городе у него любовница была, красивая женщина, ничего не скажешь, и частенько я по целым дням торчал перед ее домом, держа обеих лошадей в поводу. Занятие, понятное дело, не из веселых, ну да капитан со своей кралей подмасливали меня и винцом, и хорошей закуской. Горничная у капитанской возлюбленной тоже, видать, никому не отказывала, и когда я однажды в воскресный день к ней подкатился, она и меня обласкала. Неплохо, как видите, я устроился: под пули теперь особенно лезть не приходилось, деньжонки перепадали и в город то и дело наведывался.

Работа моя была невелика, и я с нею быстро справлялся. Я говорю, сеньор, о главной своей работе, потому как все остальное я и за работу-то не считал. Докладывать о посетителях да не допускать на глаза капитану неугодных офицеров, ну еще о лошадях заботиться — какая же это работа?

А работа, настоящая моя работа, она была нехитрая, и справлялся я с нею быстро, как я вам уже говорил. Хорошего в ней было мало, но на войне особо выбирать не будешь.

Почти что каждый день к нам попадали пленные: разведка приводила языков, да и в боях немало брали. Мое дело было сперва водить их поодиночке на допрос к капитану и, покуда он их допрашивает, вышагивать у него под дверью с «Марианой» в руках. Порой слышал я, как он орал на пленного, грозился, и тогда я про себя отмечал: «Ну, бедняга, видать, его песенка спета».

Потом капитан звонил, я появлялся на пороге и отдавал ему честь, стараясь прочитать в его холодных голубых глазах, что он задумал на этот раз. Иногда следовало распоряжение: «Отвести в тюрьму», но чаще он говорил мне, не торопясь, с ударением: «Не забудь…» Помню, на первых порах у меня все внутри обрывалось, когда он эти слова произносил, и поначалу я даже есть перестал и ночью глаз сомкнуть не мог. Дорого мне это обходилось, до утра мучили меня кошмары, и я, бывало, даже кричал по ночам во сне — товарищи мне рассказывали.

Так вот, когда он мне так говорил — «не забудь», я приказывал пленному идти впереди себя, выводил его подальше в степь, высматривал место побезлюдней, а потом кричал «стой!» и прошивал его «синей ниткой». Да, надо вам еще объяснить, что это за «синяя нитка». Так я окрестил про себя длинную очередь из своего автомата. А та, что покороче, звалась «желтая нитка», а совсем короткая — «зеленая». Я сам до этого додумался, никто меня этому не учил. Так вот, прошивал я его «синей ниткой», он падал вниз лицом, побьется, бывало, побьется, да и затихнет, а иных сразу наповал и сызнова возвращаюсь к дверям капитанского кабинета, на душе — тоска тяжкая, но чуть звонок зазвенит, тут уж я должен с веселым лицом взойти в кабинет, где капитан как раз другого допрашивать кончает.

Бывало, про какого-нибудь скажет мне в сердцах: «Гони ты его в шею, что они мне всякий сброд подсовывают…» Надо сказать, время попусту он терять не любил, стреляный был воробей: с мелочью разной и возиться не станет, с первых слов распознать умел, с кем имеет дело — с крестьянином или кем другим; сразу понимал, коли попадался кто-нибудь из главарей этой бандитской шайки (так у нас именовали арабов, что против нас сражались).

Мало-помалу обвыкнул я, не пугался больше, когда капитан говорил свое «не забудь», и с той поры занятие мое для меня стало вроде как для другого сигарету выкурить. Пустил пленного вперед — и всего-то дела, что крикнуть «стой!» в подходящем месте. А до того идет он впереди и дрожит, так дрожит, аж рубашка на нем трясется. Я, бывало, не выдержу, прикрикну на него: чего ты, мол, дьявол, дрожишь? Тяжелей мне работать было, когда видел такое. А попадались и такие, что спрашивали, куда это, мол, я их веду. «На прогулку, отвечаю, воздухом подышать». Ну, а потом прошьешь его «желтой» или даже «зеленой ниткой», и дело с концом, потому как патроны я берег, — нам велено было зря патронов не тратить, — и «синей» строчил, только если пленный был здоровяк или блажь на меня находила: подольше голос моей «Марианы» послушать.

Не думайте, сеньор, я и сам понимаю: гнусное это дело, а только с моей стороны преступления тут никакого нет. Вы, сеньор, там не были и не знаете, что делает с человеком война, а потом, я вам скажу, их тоже жалеть особо не приходится: когда наши к ним в лапы попадали, они еще не такое с ними творили. А мне что приказывали, то я и делал, за это капитан Мишле в ответе. Не по совести вы говорите, сеньор, как это я мог отказаться? Да тогда меня самого так бы «прогуляли»… Война, она война и есть: убивай или сам пропадай, а ежели убивать дурно, так что, по-вашему, помирать лучше, что ли? Было время, и я думал — лучше помереть, уж можете мне поверить, только у меня все же хватило ума держать те мысли при себе. И потом — не все одно: я или кто другой? А так почему нет: место хорошее, работы немного, человек, он ко всему привыкает. Вот здесь, в тюрьме, и то все уже освоились, скажете, нет? Да вы сами не хуже меня знаете, что так оно и есть. Ко всему человек привыкает, и я привык и делал это все вроде даже не задумываясь, только в глаза им старался не глядеть. К этому нипочем привыкнуть не мог. Но чтоб виду не показать, я им всегда на левое плечо смотрел, а потом скомандуешь: иди, мол, прямо и не сметь оглядываться, и все. Считай, что этого араба уже нет и в помине. Не думайте, что я их за людей не считал, отчего ж, — они тоже люди, но все же не такие, как мы. Ну да это не моего ума дело, где мне в этом разобраться. Капитан Мишле так говорил, да и другие тоже — люди все достойные. Я им верил.

Так вот, сеньор, с работой своей я справлялся быстро. Может, потому что совесть меня мучила, может, и так, но, уж конечно, не ради сигарет, что мне от капитана перепадали. Отменные были сигареты, что и говорить, но не ради них я старался. А просто чтоб скорей отделаться, да из головы вон. По ночам, правда, все равно бывало худо… Снились они мне: кричат, от страха трясутся, а я их «синей ниткой»… В ту пору злился я на себя: уж больно много патронов у меня выходило, а все потому, что никак я не мог заранее определить, кого какой ниткой прошивать сподручнее. После всего приходилось еще наподдавать им ногой по голове — на всякий случай, а то как-то раз один из них прикинулся убитым, я и ушел. За него меня тогда чуть самого не прогуляли, да спасибо, капитан вступился.

Не думайте, это все нешуточное было дело, и я от своей вины не отрекаюсь: что греха таить, льстился я на выгоду — тут тебе и чаевые, и сигареты, и поездки в город, и лошадь своя… Пожалуй, лошадь-то главней всего была, вы ведь знаете, сеньор, в наших краях все лошадники, а гнедой, что мне капитан схлопотал, славный был конек!

Пробыл я на этой работе добрых несколько месяцев… Сколько же раз за это время он сказал мне «не забудь…»? Не знаю… Поначалу-то я пробовал было считать: каждый раз на фляге заметину делал. Так до шестидесяти дошел и бросил. И что вы думаете: все меня уважали. Сержанты со мной были в дружбе, и даже офицеры разговаривали со мной запросто, по-приятельски.