Любовь Заворотчева - Шутиха-Машутиха

Арсений не вникал в эти отношения. Уклад жизни московских семей совсем не походил на уклад жизни деревенских. Здесь могли по целому сезону, из вечера в вечер, вести переговоры по телефону о том, как спасти дальнего родственника или сына знакомых от необдуманного шага. Арсений из вечера в вечер слышал жуткие истории по части раздела жилплощади у сына знакомых, друзей знакомых, потому что не послушался родителей этот сын и женился то ли на лимитчице, то ли на приезжей студентке, и вот пожалуйста — лишился хорошей площади, меняется в Косино или там в Тушино, но это же ужас! Из вечера в вечер то Клара Петровна, то Клару Петровну пугали историями о том, как некая восемнадцатилетняя хищница плетет сети все крепче, и надо что-то срочно предпринимать. Клара Петровна страдала у телефона: «Не дай бог, не дай бог! Она на все пойдет и с ребенком явится! Ну да, конечно! Да-а-а!»

И тем не менее он привык к Кларе Петровне за пять лет, слабости были продолжением ее достоинств, и он уважал ее за то, что она в свои далеко за шестьдесят была стройной, подтянутой, энергично делала физзарядку, переписывала рецепты кремов и делала их, благодаря чему всегда сохраняла свежесть. И она относилась к Арсению ровно, уважая его занятия в академии, с удовольствием ходила на выставки, когда он ее приглашал, очень была взволнована его дипломной работой и делала комплименты няньке. А та знай себе стряпала по вечерам пельмени. Нянька ценила доброе расположение к ней, но, приехав позировать Арсению для дипломной работы, прибавила Кларе Петровне еще и за свое пребывание на ее жилплощади. Нянька терпеть не могла снисхождения, сама она бы умерла с голоду, но руки за куском хлеба никогда не протянула бы. Она могла отдать последнее, но при предположении, что ей может быть отказано, никогда ни у кого ничего не просила. Уезжая после защиты диплома Арсения, она пришла к Прибыльскому и прямо спросила: «Ну вот разъедутся они, а как дальше у них дело будет ладиться, это как — уж никто не отвечает?» Что ответил Прибыльский, нянька Арсению не доложила, а про вопрос все же сказала. Вопрос в самом деле был не в бровь, а в глаз, потому что ежегодно на периферию уезжали выпускники академии художеств — из Москвы и Ленинграда, а что с ними делала периферия, никто ответить не мог.

Шагая по знакомой лестнице, Арсений вспоминал, как он возвращался сюда с кипой библиотечных книг и Клара Петровна порою бросала свое шитье для начальственных дам и выбирала себе из этих книг что-нибудь по истории или искусству, а перед тем как лечь спать, они шли в кухню и пили обязательно кефир, и Клара Петровна важно говорила: «Мечников простоквашей вылечился!»

Был уже вечер, возвращались с работы соседи Клары Петровны. Арсений нажал кнопку знакомого звонка. Двери открыл Вадик.

— А, это ты… — нисколько не удивившись, сказал он и замер у порога, не приглашая войти.

— Клара Петровна дома? — улыбнулся Арсений.

— Мамка месяц назад умерла, — сказал Вадик одышливо, на все свои полтора центнера заполнив полосатый халат.

— А… где похоронили? Я на кладбище завтра схожу. — Арсения это известие ошеломило, смяло.

— Да нигде еще, — с досадой буркнул Вадик. — В колумбарии хотел рядом с отцом урну поставить, но еще не готова табличка, а на хранение съездить отдать некогда, отец же не там, где нынешний крематорий.

— А-а-а где же тогда? — смешался Арсений.

— Вон, на балконе урна стоит, — как о самом обыденном сказал Вадик.

Арсений быстро захлопнул дверь и кубарем скатился по лестнице, в беспамятстве отшвырнул цветы и бессмысленно по подземному переходу пошел, пошел, пошел куда-то. Потом долго не мог понять, как он очутился на Комсомольской площади. Долго сидел в скверике неподалеку от Казанского вокзала, а придя в себя, пошел к кассе и купил обратный билет на ближайший поезд.

Когда он рассказал няньке о своей поездке в Москву, она с досадой стукнула себя ладошкой по лбу: «Ах я бестолковая! Как я тебе не сказала, что Иван Тимофеевич еще зимой собирался на курорт!» «А ты откуда знаешь?» — удивился Арсений. «Мне все положено знать!» — гордо сказала нянька. Но рассказ о встрече с Вадиком няньку потряс, она даже перекрестилась, зажмурив глаза. «Да как он там жить-то может? Спать? Есть — при прахе матери за окном?»

Понять этого не мог и Арсений.

Прибыльский часто говорил о человеческой душе и сравнивал ее с большим коммунальным домом, но не всякий человек догадывается об этом. Художник, говорил Иван Тимофеевич, знать об этом обязан и беспокоиться обязан, чтобы этот коммунальный дом был заселен разными людьми, готовыми потесниться и принять под свой кров все новых и новых жильцов. Носить в душе только себя — это может и нехудожник. Толпа должна гудеть в душе художника! Пусть она толкается, живет, и взгляд художника, обращенный внутрь, в себя, в толпу эту, не может быть холодным, безразличным. Он должен быть зорким, понимающим, любящим. Такое взаимодействие рождает предпосылку образа, потому что беспрерывная внутренняя работа дает зоркость сердцу, мудрость уму. Это же и не позволяет быть хорошим, удобным для всех. Мучительное познание самого себя сперва отдаляет образ, потом, через поиски и неудовлетворенность, делает значительным и зримым. Нелегкие искания как будто исключают даже вчерашний день, однако и он остается маленьким опытом. Работа ума и сердца совершенствует оценку жизни, повышает требовательность к себе и людям. Но это при непременном условии — художник не должен бояться впускать в душу людей, чтобы она напоминала коммунальный дом, никому не видимый, кроме самого художника. Это и есть знание жизни, без которого ни один художник не может состояться. Да, предостерегал учитель, человек, идущий этим путем, не может не почувствовать внутреннего одиночества, сумятицы чувств, вытесняющих самолюбование, самодовольство. И чем самобытней художник, тем больше аккумулирует его душа вселенской боли, тем щедрее ему отдает народ.

«А чем укрепиться в отдельный час, в минуты отчаяния? — думал Арсений. — Пойди я сейчас в Фонд, возьмись за эти погонные метры, и никто меня не отправит обратно. Я принесу чистую прибыль Фонду, не буду считать копейки от аванса за работу, которую оценят по высшей расценке, учитывая мою высокую профессиональную подготовку. Как же, академию окончил! И никто из академии ни с меня, ни с моего начальства в Фонде не потребует отчета. Ну-ка, мол, сукин ты сын, что ты оставляешь Отечеству, народу, чем ты осчастливил периферию?

Довольно самокопания, все осточертело!»

Арсений спрыгнул с сундука и решил последовать совету Уватова — ходить на пляж, чтоб стряхнуть эту чертову усталость. Старики думают, что уставать только они имеют полное право. Молодежь морально устает куда больше, только ее об этом никто не спрашивает, даже учителя, их учившие жизни.