Любовь Заворотчева - Шутиха-Машутиха

На этом пути Викторова два раза в месяц уже не возникала филармоническая касса с денежными знаками. Он стал для соседей человеком без определенных занятий. А попросту — тунеядцем.

Милиционер в толк взять не мог — не пьян, никаких застолий, а на баяне играет денно и нощно. Да если ты композитор, то почему ты здесь, а не т а м, где вся глобальная культура?

В Москве ему откровенно сказали: записываем лишь популярных, вот прославишься — приходи, и тебя выпустим гигантом. Московские знакомые сочувственно восклицали: «В Америке тебя бы на руках носили!»

В Америку Викторову не хотелось — он был корневой русский цыган.

…Снилось соло виолини. Скрипка звучала печально и страстно, Викторов бежал на ее звук по степи, вдыхая аромат звуков. Кто-то нетерпеливо тянул его за руку и горячо шептал: «Авэнти, авэнти!» [2] Пойдем! (цыг.) А он не хотел уходить от этих невидимых, нежных пиццикато, подобных прыгающим кузнечикам, увлекающим его дальше в степь. Он узнавал мать у шатра посреди островка ковыля, хотел у нее что-то спросить, но мать исчезала, и Викторов задыхался от одиночества и мучивших его звуков. «Со мангэ тэкэрав? Со?!» [3] Что мне делать? Что?! (цыг.)

Внезапно скрипка замолкла, словно колокольчик вдали оборвался. Унесся ввысь прозрачный аккорд. Ковыль щекотал лицо, и было душно, как в парилке…

Он проснулся. В темноте на ощупь нашел баян, с закрытыми глазами начал выявлять не отпускавшую его мелодию. И сон повторился…

В стену стучали, не умея видеть цветных снов под музыку.

Наверное, придет время, когда человеку в его ночной творческий час будет жить легче. Каждый город будет знать и гордиться Художником, каждый город выстроит ему дом, каждый город будет его беречь, и люди в каждом городе будут говорить: «Он — наш человек, вобравший нашу и вселенскую боль, он не может быть где-то там, потому что настоящий художник всегда живет посреди жизни».

В школах и ПТУ меня всегда предупреждают: «Вы уж извините, они двадцать — тридцать минут сидят ничего, со стеснением, а потом шуметь начинают».

Кто как, я же помню свое детство со всеми подробностями: тоже шумела, когда скучно становилось. Надо быть совсем уж нездоровым человеком, чтобы терпеть отсидку на собрании, где тебе про все читают по бумажке.

Если у тебя перед глазами ребятишки начинают играть в крестики-нолики — простись и уходи и больше не приходи в молодежную аудиторию. Ну не дано тебе, смирись и пойми. Если же гул начинается после твоего рассказа об Арктике или Мысе Шмидта, где высадились потерпевшие бедствие челюскинцы, — так это же здорово! Лично я бы тоже «погудела». Эмоция есть эмоция. Мы и так скукожились за последние годы.

Во время той встречи в библиотеке ПТУ тоже загудели после моего экскурса на берег Северного Ледовитого океана. В маленьком читальном зале мы давно выхлебали весь кислород. Сперва я единолично пользовалась графином с водой, потом он перекочевал на последний стол. Воду тоже выхлебали сообща.

Мы о б щ а л и с ь! Этот чудесный момент человеческого общежития исчез. В школе зашикали, затуркали нормальную человеческую эмоцию. Я с этим никогда не могла смириться. Я возненавидела классных дам, присутствовавших на моих встречах с детьми, встававших и грозно сводивших брови при малейшем шуме. Я провоцировала ребят на шум и чувствовала, что между мной и учительницей встает глухая стена непонимания.

Иногда такие шикают и на меня: в восьмом классе — о наркомании, о пьянстве? Я установила, что часть из них путает Гришку Распутина с Валентином Распутиным. Мне грустно.

Библиотекарь из того ПТУ, когда стали шуметь, поглотив весь кислород, сидела и улыбалась. Я ее сразу полюбила. К тому же она быстро сбегала в кабинет географии и принесла карту Советского Союза, мы толпой припали к ней и нашли Чукотку, о которой я рассказывала.

Ребятишки разошлись по домам и в общежитие, а мы с библиотекаршей Сашей — так она просила звать ее — остались пить чай в ее закутке среди подшивок газет. Я люблю запах библиотек. Можно сказать, выросла в библиотеке, потому что дома расти мешала мачеха.

У Саши в закутке были пряники и конфеты «Дунькина радость» по рублю за кило.

— А вот тот парнишка, что вопрос задавал про Северный морской путь, он ведь, знаете, раньше в библиотеку приходил исключительно книги красть. Один раз схватила его за руку. А он мне: «Я специально, заметите вы или нет». — «И много, — спрашиваю, — натаскал?» — «Да есть», — отвечает. Саша улыбнулась. «А что, — говорю, — ты с ними сделал?» — «С парнями в комнате читаем». — «Взять как положено, что ли, не мог?» — «Нет, — отвечает, — не могу, да и неинтересно». — «Ладно, — говорю, — бери так, как брал, только приноси обратно, как прочтете». — «Нет, — смеется, — давайте так: я прихожу, рассматриваю витрины, если увидите, что я прячу книгу, сразу скажите, я до следующего раза ничего брать не буду». Ну, пока народу мало, так я следила, хотелось парня приучить к уважительному отношению к книге, раз его за пятнадцать лет жизни ни дома, ни в школе не приучили. Потом как-то забылся разговор с ним. У нас же библиотекаря превратили в какого-то учетчика-отчетчика. Ой, сколько времени отнимают составления отчетов… Ну вот. Проходит сколько-то времени, подходит он сияющий и кладет на мой стол «Спартака». «Ого, — говорит, — видите, какую я толстенную книгу спер, и вы не заметили!» «Прочитал?» — спрашиваю. «А как же! — отвечает с гордостью. — Всей комнатой читали». «Ну, — говорю, — иди положи туда, откуда взял». Задирает он рубаху и показывает за брючным ремнем словарь иностранных слов. «Оказывается, — говорит он мне, — словари тоже интересно читать».

Так и приучила воришку откровенно брать книги с полки и без формуляра уносить в комнату. Теперь-то он у меня в читальном зале пропадает.

Саша задумалась, потом, спохватившись, предложила чаю еще. Я спросила, как она считает: формуляр, он обязателен будет в двадцать первом веке?

— Я думаю, со временем дух человеческий возвысится до того, что не надо будет контролировать возврат книги, человек прочтет и сам вернет. Я думаю, у парнишки этого своего отношения к жизни в достатке, чего не хватает многим. Так оно и оказалось, в общем-то. Спросила у мастера производственного обучения про него, а он на плиточника учится. Мастер смеется: оказывается, мой подопечный при выкладке мозаичных полов в одном НИИ, где они были на практике, а там с ребятишками никто не здоровался, выложил у входа в вестибюль следующее: «Здравствуй, товарищ!»

Я с ужасом подумала, что было бы, если бы я сразу пошла жаловаться его воспитателю. Мы ведь скорей склонны в мальчишечьей игре искать начало порока. О Макаренко вспоминаем, когда надо вставить цитату в доклад. Но ведь и мы, берясь за воспитание в таком сложном коллективе, как ПТУ, тоже не Макаренки, мы порой даже не знаем слов Гегеля о том, что каждый человек за свою жизнь создает художественное произведение — самого себя. Как ни странно, но после нечаянной игры с этим парнишкой я многое переосмыслила, теперь об одном твержу себе: хоть бы хватило терпения и доброты! Понимаете?