Любовь Заворотчева - Шутиха-Машутиха

Как-то весной я мыла окно и увидела, как собака дяди Миши вырвалась вместе с поводком и устремилась к собачьей свадьбе. Она летела пулей, так что поводок шлейфом вился. Хозяин кричал: «Лежать! Лежать!» — топал здоровой ногой, но собака не остановилась и на миг…

С этого вечера он прогуливался без собаки.

Вышла погулять как-то поздним вечером и я, отупев от своего бряканья на машинке.

Карьер приютил уток, на ночь они прятались в желтых прошлогодних камышах. От полой воды шел свежий весенний дух. Было тихо, как в деревне. Темнели неподалеку гаражи. Пенсионеры редко сюда заглядывали, зимой хоть в погреба за припасами с дач ходили, а теперь, как водится, по теплу машины перекочевывали к подъездам деток пенсионеров.

Возле гаражей была умело излаженная скамейка, откуда видно весь огромный карьер с водой и лунным столбиком. Иногда в этот столбик вплывали утки, а уж летом и утята. Через шоссе в лесополосе вдоль железной дороги соловей заступил на вахту. Тепловозы перестали грохотать, вот соловьи и вернулись в Тюмень. Я начала слушать соловья, тоже начала вместе с ним томиться, но тут какой-то необычный звук отвлек меня от шальных мыслей. Словно старая береза поскрипывала на ветру или в ржавой петле дужка легкого замка покачивалась и сверлила тишину. Прислушалась. Звук то замолкал, то возобновлялся, истаивая на невесомой ноте. Это было похоже и на обессилевшее собачье поскуливание, безнадежное, угасающее. В нем не было отчаянного призыва о помощи, звуком словно поверялось присутствие жизни. Я не могла понять, откуда этот звук-стон, заставлявший сжиматься сердце в предчувствии чего-то непоправимого и неотвратимого. Поднялась жалость к заброшенному дивану, старому плюшевому медвежонку с оторванной головой, лежавшему у самой воды в начале лунного столбика.

Я лихорадочно металась между гаражами, пока не поняла, что звук идет из гаража с зарешеченным окном. Это был гараж шлеп-ноги. Тихое, как последний звук, поскуливание — прерывистое, пронзительно-сверлящее, доносилось оттуда. Я застучала в дверь, позвала: «Собака! Собака!» Звук не усилился, не взметнулся надеждой. Нет. Он совсем исчез. И сколько я ни стояла, он больше не повторился.

Я больше никогда не ходила гулять к гаражам.

Люблю приходить в Москве к шестисотлетним дубам в Коломенском. У нас в Сибири таких нет. У дубов, сколько на них ни смотри, восторга моего не убывает. Тут чувствуешь себя вне времени, вне эпохи. Дубы — из всей земли русской, из всех людей, из всех веков. Хожу сюда как в храм. Здесь все настоящее. Даже широченные пни бывших дубов словно зрак времени, словно сердце. Приложишь ухо, и земля через почерневшее кружево колец опалит горячим дыханием, истовым шепотом. Каждый может услышать голоса некогда живших людей, звук летящей стрелы, погребальный звон на погосте, вещую песнь Бояна и скорбь Поэта.

Это наша глубинная память. Кто понимает это — спешит сюда через всю Москву к родникам. Распадок богат ими. Люди уверяют, что вода из родников, из всех, и есть та самая живая вода, которая отводит все хвори. А молодильные яблоки, что ж, они — на горе, у церкви Усекновения головы Иоанна Предтечи, заброшенной ныне, заждавшейся человека с мятежным русским духом, который бы порушил равнодушие и дал уникальному памятнику архитектуры новую жизнь.

Иногда ручей, собирающий родниковую воду и убегающий к Москве-реке, непонятно почему «разбухал», будто повышался дебит выброса родников, ручей превращался в маленькую речку с причудливыми перекатами. Я, непосвященная, сидела на скамейке у родника и слушала картавый разговор подмытых потоком корней дерев у воды, наслаждаясь тишиной и прохладой, видом на церковь Иоанна Предтечи.

Резкий женский голос вплелся в причудливый этот разговор:

— Батюшки! Это что за вселенский потоп?

Женщина с собакой на поводке спускалась с кручи на той стороне ручья.

— Такого же сроду не бывало! — Женщина, по-московски акая и растягивая слова, деловито оглядела ручей. — Вот безголовые! Вот вредители! — возмущенно горячилась она. — Не нашли больше стока для отходов! Ну, я им покажу, ну, я им устрою!

Женщина поругала собаку за попытку лакнуть из ручья. Сообразительная собака поняла и начала быстро вбирать серебряную струйку из трубы, куда втекал родник.

— Напилась? — Женщина нетерпеливо натянула поводок. — Все! Давай обратно, какое уж тут гулянье? Надо звонить в райисполком, покуда рабочий день не кончился, впереди два выходных, сколько гадости с завода выпустят в реку!

Я не успела опомниться, как женщина с собакой стремительно исчезли.

Что за женщина и что за завод, я узнать не успела. Возможно, я испытала пристыженность, словно я — тот завод или я заодно с тем заводом, коли сидела и спокойно созерцала безобразие.

Времени с того дня прошло достаточно, а вот все это осталось в памяти, как две противоборствующие силы — Женщина и Завод. Победила Женщина. После, сколько ни приходила к родникам — и год спустя, потаенно грустная, светлая родниковая дорожка звонко убегала к реке, одна в первородной чистоте.

Когда будете у родников в Коломенском, прислушайтесь: ручеек у входа в реку заливается радостным смехом. Он слышен и у дубов на горе.

Иногда мне чудится, что из-за широченного, неохватного дуба выглядывает та Незнакомка, быстро по-хозяйски оглядывает все вокруг и исчезает.

Все в доме ее почему-то звали просто Полиной, хотя ей было восемьдесят лет. Мне дали ключ от квартиры, где я могла спокойно пожить и поработать над рукописью. Днем все соседи уходили на работу, и для поручений Полины Абрамовны оставалась я одна-одинешенька. Она меня, оказывается, вычислила, обзванивая всех в двенадцать дня.

Я знала, что старость должна быть светлой. Человек в старость стремится войти очищенным. Если он и в немощи способен на подлость — нарушается что-то извечное, общепринятое. Я бегала в аптеку, вызывала на дом часового мастера, сантехника и электрика. Я делала так, как должно быть, или я чего-то не понимала до сих пор в жизни.

Полина Абрамовна всю жизнь проработала бухгалтером, и это чувствовалось — она не доверяла никому. А тех, кто приносил ей продукты, подвергала проверке через телефон: человек уже ушел, а она начинает сверку — почем и сколько, словно ей носили тоннами, а не граммами.

Получалось так, что вроде она вам делала одолжение, и вы испытывали неловкость за то, что обременили ее расчетами, что не идти в магазин для нее вы никак не могли, это не могло не входить в ваши планы. Это был махровый эгоизм, не затуманенный никакими старческими делами. Ум у Полины Абрамовны был ясный: она помнила наизусть все номера телефонов.