Любовь Заворотчева - Шутиха-Машутиха

Больше всего бабушка испытывала уважение к Наилю и Ямилю. Они были ее ровесниками. Наиль катал пимы, Ямиль шил сапоги и чувяки. Я не могла разобрать, кто из них башкирин, кто татарин, но бабушка говорила, что если и есть люди, так это именно Наиль и Ямиль. Наиль катал валенки такие мягкие, что они в самый лютый мороз не стучали один о другой, не то что магазинские. Ямиль шил чувяки со скрипом. И мне нравилось ходить и скрипеть чувяками. Специально ходила по дощечкам, чтобы скрип далеко было слышно. А подшивать валенки бабушка умела сама. Делала дратву, и только шило мелькало.

У Наиля и Ямиля были внуки, Фарид и Азам. Мы, когда никто не видел, уходили далеко по тракту и бродили между берез, все искали царицын башмак, раз она тут деревья сажала. Он представлялся нам очень блестящим и усыпанным драгоценностями. Мы так долго и так тщательно обследовали обочины тракта, что нам не могло что-нибудь да не попасться. Мы извлекли из-под полусгнившей коряги ручные кандалы.

— Во! — воскликнул Фарид. — А у нас в амбаре такие висят! Дед говорит, что это еще его прадедушка повесил, чтоб помнили…

— А чего не показал? — насупился Азам.

— Увидел — вспомнил…

Я притащила кандалы домой и бросила на крыльцо.

— Господи, батюшка небесный! — воскликнула бабушка. — Где это ты нашла?

— Там… — осеклась я.

Но бабушка уже не слушала меня. Села на крыльцо и заплакала.

Одно осталось в памяти: «Отяжелели рученьки праведников, может, и сняли по смерти тут же, на тракту…»

Я давно уговаривала бабушку сфотографироваться. Летом на базаре появлялся фотограф. Устанавливал фотоаппарат на треноге, давал всем желающим букет бумажных роз и, на фоне коврика с лебедями и влюбленными в беседке, фотографировал.

— Сняться-то надо бы, — говорила бабушка, — да ведь карточки-то он на друго лето только привезет, а ты сменишься уж. Вот тожно в школу соберу, так и снимемся на память.

Для школы бабушка сшила мне платье из фланели, перевернув ее наизнанку, чтоб не лохматилась и не грязнилась да чтоб цветочки не так ярко смотрелись, и повела в один жаркий день на базар к фотографу. Я взопрела изрядно, но не хныкала и перед фотографом предстала распаренная и испуганная. Все же впервые! Мы сфотографировались с бабушкой и с букетом посредине, и одну меня бабушка заставила его снять. И все как-то мялась возле него. А потом решилась.

— А ногу-то где потерял, родимый? — жалостливо спросила она.

— Под Старой Руссой, — не вынимая изо рта самокрутку, ответил фотограф.

— Дак и мой-то Петро там полег! — так и подалась к инвалиду бабушка.

Слово за слово, разговорились. И так бабушка начала нашу Березовку ему расхваливать, что у фотографа глаза заблестели.

— А чего мне, мамаша, терять-то? Давай в твою Березовку поеду жить?

Бабушка обрадовалась, помогла ему собрать и коврик, и треногу. Нашла подводу попутную, погрузила меня с инвалидом, и поехали мы к нам в деревню.

— Ну вот, сынок, будешь у нас в деревне как сыр в масле кататься! Раз нет у тебя жены, так сыщем тебе в Березовке! — радовалась бабушка тому, что и наши карточки мы получим скорехонько.

Инвалида звали Николай, дядя Коля, как сказал он мне. И стал он попервости жить у нас. Ну что тут началось! Фотоаппарат лежал в сумке под лавкой, а дядя Коля с топором и рубанком во дворе день-деньской работу справлял.

Потом зачастили к нам аж с другого конца деревни бабы.

— Не зарься! — коротко говорила бабушка. — Вот напротив нас — та по тебе, а эти — несурьезные.

И сосватала! Ушел дядя Коля в дом напротив. На воротах появилась витрина с фотокарточками. И мы с бабушкой там, и я одна. Электричество к нам провели, к школе пристрой сделали, бабушка рада-радехонька — не увезут меня в школу-интернат после четвертого класса, тут же и выучат.

В то лето из-за поля чаще, чем всегда, слышны были цыганские песни. Даже и бабушка, бывало, присядет на крыльцо, заслушается. Разомлевшая от июльского зноя земля, наполненные страстью песни как-то прибавляли во мне тоски по маме. С бабушкой я забывалась, образ мамы затуманивался, я уже не вскакивала по ночам и не искала ее. А вот песни из-за поля жалили сердце, и я в свои семь лет знала, где оно находится и как оно умеет сжиматься от тоски, от такой тоски, что хочется завыть, как Бобик на цепи у соседей. Он иногда так выл, что бабушка не выдерживала и вставала, шла в соседний двор, отцепляла цепь вместе с ошейником, и утром соседи ругались, что собака убежала и переполошила гусей. Бабушка как ни в чем не бывало советовала:

— А вы ее на цепь-то не сажайте, она, поди, воли хочет.

Песни из-за поля мне так нравились, что я уж каждый вечер усаживалась на крыльцо и ждала.

Однажды бабушка ушла помочь колхозу, а я осталась дома одна. Тысяча и один наказ закрывать дверь, когда иду в огород, бежать, как покажутся немоляхи, я тут же забыла. Первым делом пошла в огуречник, потому что вчера усмотрела почти выросший огурец. Он и подрос за ночь. Осторожно отщипнув его, я помчалась за ворота, надо было срочно показать огурец Фариду и Азаму!

Едва я переступила за дощечку под воротами, как увидела старую цыганку. Она шла по нашей стороне. Сверкали на солнце серьги, при каждом взмахе руки я ловила высверк колец на пальцах и не могла оторвать взгляда от ее пышного подола. Тем временем она подошла ко мне. Остановилась. Я забыла об огурце. Она почмокала языком, как чмокают маленьким, любуясь их игрушкой. Но я подумала, что она просит отдать огурец, и, напуганная страшными рассказами бабушки, протянула ей этот огурец. Она его взяла. Потом потянула меня за руку и посадила рядом с собой в канавку. Я послушно села. Цыганка была старая, я это видела. У нее и волосы седые виднелись из-под платка. Она разломила пополам огурец, подала половину мне, улыбнулась, достала из брезентовой сумки черствый ломоть хлеба, тоже переломила и половину подала мне. Потом из холщовой тряпки посыпала мой и свой огурец крупной солью, и мы дружно захрустели.

— Приходи к нам на свадьбу! — весело сказала она, вставая. — Моя дочь Мирель выходит за сына Михая замуж. — И пошла в тот конец деревни, к Михаю.

— Немоляхи-то свадьбу в августе ладят! — сказала как-то бабушка. — Чем дурником этому Сережке на наших девок бросаться, и верно, пусть женится. В сельсовете, слышь-ко, запишутся! — удивилась она.

Эта новость расшевелила деревню. Сергей уходил тропкой мимо нашего дома в поле, я видела его с крыльца. Спустя время до крыльца долетала песня. Пели мужчина и женщина. И столько в этой песне было силы, что я даже не слышала звуков, доносившихся с дороги, меня целиком захватывала эта песня.

Мирель и Сергей были такие красивые в свадебном наряде! В памяти осталось что-то необыкновенно солнечное, яркое, словно многогранник боковины толстого стекла, на который упал сноп света, и это ударило многоцветьем в глаза.