Любовь Заворотчева - Шутиха-Машутиха

Тюньку даже передернуло при воспоминании о математике. Пришла вчера математичка жаловаться бабушке, что Тюнька на ее уроках неизвестно о чем мечтает, а конец года. Бабушка согласилась с учительницей, неодобрительно смотрела на внучку, но стоило учительнице шагнуть за порог, как бабушка, всплеснув руками, зачастила:

— Вот ежели Иван-то Степанович хорошо учит, дак по истории у девки пятерка, раз сама не может втолковать, сама и бестолкова!

По математике надо было соображать быстро, а Тюнька любила думать неторопливо, сначала вообще обо всем, потом о чем-нибудь маленьком. Вот в прошлую осень, она запомнила, это было двадцатого сентября, проснулась раным-рано, без кукушки и бабушкиного «Тюнька» и почувствовала, что пришла осень — в избе было холодно. Подумала, что надо вечером печку протапливать. Потом подошла к окну и увидела на березе желтую косу. Еще вчера ее не было, а тогда она одна и бросилась в глаза. На стенке в боковушке всегда висели бусы, которые отец давным-давно подарил ее матери. Она знала, что они янтарные, маленькая брала бусинки в рот, как конфетки. И бусы, и коса на березе были одного цвета. Тюнька замерла у окна. Ей было грустно. С этой грустью она и пошла к Майке, пожаловалась, что какие-то странные слова висят в ней, как бусы на стенке, и раскачиваются…

Когда шла с полным подойником, бусы в ней словно рассыпались и жаркими катышками ткнулись в губы. Она шла и выталкивала их:

Никому-никому она не сказала п р о э т о. Всю зиму повторяла четверостишие, помня березу с желтой косой, иней на отаве и острый холодок тихого т о г о утра. Когда писали по заданию Ивана Степановича письменную работу о пугачевцах, которые должны были организовать бунт в Тюмени и были схвачены, им надо было написать, как бы все это произошло, если бы их не выдали.

Тюньке почему-то сразу представилась именно осень и пугачевский посланец, молодой. Его ведут со связанными руками, а он видит всю красоту сибирской осени. Вот тогда она и написала свои стихи, будто их тот парень сочинил.

Иван Степанович поставил ей здоровенную пятерку, попросил остаться после уроков и читал главу из своей будущей книги.

Она очень хотела, чтоб книжка побыстрей вышла, но Иван Степанович из Свердловска, куда он ездил в издательство, приезжал грустный. Тюнька же верила, что Иван Степанович своего добьется. Она и тогда, после того как он ей почитал, горячо выдохнула: «Вашу книжку обязательно напечатают! Вот увидите!» А он ее погладил по голове и молча ушел.

…На другой день Тюньку снова разбудил рев мотоцикла. И ей снова было жаль Женьку и его мотоцикл, потому что, оказывается, директор ссадил Женьку с бензовоза и назначил скотником. Женька, как сказала бабка Фетисья, написал письмо аж секретарю райкома и никого не боится, потому что ему осенью в армию. Ходит по деревне и всем говорит, что директора уволят, не могут такие работать с народом. Бабка Фетисья говорила об этом шепотом, хвалила Женьку, не зря он десять лет в школе штаны протирал, умеет правду сказать. Бабушка же никого дома не боялась, говорила громко, на всю избу.

— И то, дева, вовсе вынаглился: порушил пасеку, как бабу свою на пензию отправил. Не доверят, че ли, или со своей легче было в рукав цигарку прятать.

Старухи долго вечеровали за разговорами, выпили самовар чаю с калганом и сошлись на том, что директора все-таки «снимут с кресла».

Утром Тюнька, наслушавшись рева Женькиного мотоцикла, обо всем снова докладывала корове.

— Вот боятся директора. Старики же в основном в деревне. А директор как бог: хочу — разрешу, хочу — запрещу. Вот нам дрова надо из деляны вывозить — опять к директору. Бабушка из кабинета директора знаешь как выходит? А задом! Знаешь, Майка, как обидно! У нее три сына погибли на войне, сама она серпом жала в колхозе, а он так издевается!

У заплота кто-то кашлянул. От неожиданности Тюнька вздрогнула и замолчала.

— Настюня, я за молоком пришел, — донеслось из-за заплота.

— Я сейчас, сейчас, Иван Степанович. — Она энергичней заработала руками. Майка, словно почуяв неудобство Тюньки, недовольно закрутила хвостом. — Маечка, не надо мне ветер делать, — попросила ее Тюнька. — Маечка, ты меня разве не поняла?

Иван Степанович, наверное, отошел к крыльцу, потому что она услышала: бабушка громко поздоровалась и ласковым голосом уговаривает учителя постоять за Тюньку перед «математикой». Они говорили о чем-то еще, и вдруг Тюнька отчетливо услышала:

— Настюнька у вас как первоцвет в лесу…

— Да уж проворная, — затараторила бабушка, — только математику эту никак озубрить не может.

— Она же у вас поэт, Дарья Ильинична, а у них, как известно, с математикой большие нелады…

— Бабушка, — громко позвала Тюнька. — Иди-ка сюда.

— Чего тебе? — шикнула, подойдя, бабушка. — Не даешь договориться, чтоб математику уладил.

— Да ну тебя, — зашептала Тюнька. — Неси сама молоко. Я тут уберу и Майку выгоню.

Она нарочно долго не выгоняла Майку, а выйдя за ворота, долго-долго смотрела вслед учителю. Он, как всегда, шел не спеша, чуть склонив голову к плечу.

Огород свой Женька вспахал, как он сказал, «назло директору». Но вся деревня ахнула, когда в районной газете появилась заметка Ивана Степановича о самодурстве и неумении работать с кадрами — самого директора! В совхоз пожаловала комиссия. Да не одна. Чем чаще пылили по деревне «Волги», тем уверенней говорили о скором увольнении директора.

По радио передавали Продовольственную программу. Бабушка сидела и слушала, заправив за ухо край платка.

— Ну-у, дева, наш директор под энту программу не подходит, — уверенно махнув рукой, громко сказала бабка Фетисья, придя к ним вечером. — Вот она, — она ткнула рукой в сторону Тюньки, — да вот Женька, дышло упрямое, под энту программу лажены норовом. Остальных директор распужал, а сымут его, дак вернутся многие.

А вскоре Тюнька поставила в известность Майку о том, что Женька снова ездит на бензовозе.

— Вот, Маечка, обещают комбикорм выписывать всем. А сено-то как, Майка, будем нынче косить? У бабушки руки совсем не поднимаются. Бабушка говорит, что тебя продавать уж надо, не по силам ты нам, говорит. А Пуля тут как тут. Очень ей твое молоко нравится. Поддакивает бабушке: зачем, мол, вам корова? Но ты же, Майка, не просто корова. Но Пуля-то разве поймет?

Каждое утро Тюнька провожала корову за деревню к пастуху и видела, как из окна пялится на Майку жена учителя.

Однажды вечером, подоив Майку, она, против обыкновения, не услышала бабушку.

— Бабуль, ты где?

— А на печке, Тюнечка, на печке, касатка. Подтопи-ка печь-то, — не сдаваясь, тихонько хохотнула, — завтра Петров день, я гли-ко, че придумала — печь топить! Вот те и нужен ты мне, как в Петров день варежки!