Марсель Эме - Уран

Тем временем Мари-Анн, к которой никак не шел сон, думала о Монгла-сыне, возбуждаясь от этих мыслей. С того дня в лесу Слёз она встречала его только на улице и упорно отказывалась от свидания на природе. Еще накануне Мишель предложил ей съездить с ним на машине в одну из окрестных деревень, где он снял дом с мебелью. Она не согласилась. Парень ничего не понимал. «В тот день ты была не против, тебе это даже нравилось, а нынче и слышать не хочешь». Он злился, ревновал, у него вроде бы даже появились подозрения: уж не хочет ли она окрутить его, прибрать к рукам его денежки? Теперь, лежа в постели, Мари-Анн уже жалела, что отказалась. Он нравился ей, несмотря на то что был полноват, грузен; ее не смущала даже его нахальная самоуверенность, зачастую переходившая в грубость, при воспоминании о которой в иные минуты ей становилось не по себе. Взволнованная и разгоряченная, она вызывала в памяти все, что он говорил и делал в тот день в лесу Слёз. У него был вид по-деловому озабоченного механика, который осматривает какую-то деталь в моторе. Вот этот-то апломб, эти его ухватки простолюдина в миг наслаждения, пренебрежение всякой стыдливостью (если он вообще знал, что это такое) и каким бы то ни было притворством и придавали ее воспоминаниям такую поразительную реальность. При свете дня, на ясную голову об этом невозможно было думать без смущения и внутреннего протеста, но сейчас, в ночной тиши, когда от одиночества тело плавилось в истоме, разум поневоле становился его сообщником и образы и слова всплывали в сознании объемными и осязаемыми. Ворочаясь в постели, Мари-Анн вновь и вновь переживала те сладостные минуты. Дороже всего ей были самые грубые слова и жесты: в них ярче проявлялся мужчина, самец. Вот бы встретить его завтра, мысленно взмолилась она, сказать, что она согласна. А вдруг он пройдет мимо, не захочет остановиться? Ничего, она найдет предлог подойти к нему. К примеру, расскажет о Максиме Делько и попросит его употребить свои знакомства в высоких сферах, чтобы закрыть дело.

За стеной Аршамбо спал и видел дурной сон. Среди развалин Блемона собралась огромная толпа, и все в молчаливом нетерпении ждали, когда же он поставит свою подпись под указом о порядке раздачи населению сигарет. С пером в руке он уже готов был подписаться, но в последний момент не хватило чернил. Все чернильницы оказались пусты, а наполнять их вне дома почему-то было запрещено. Генё, ставший блемонским кюре, заметно нервничал, протягивая ему указ. Молчание толпы становилось угрожающим. Аршамбо, охваченный смертельной тревогой, бестолково суетился и все подталкивал локтем жену, которая еще не успела уснуть. В конце концов ей это надоело, и она, раздраженная, бросила: «Прекрати, Эдмон». Избавленный благодаря привычному голосу от кошмара, Аршамбо спал теперь уже безмятежно. Госпожа Аршамбо думала о Марии Генё и о тех удачных ответах, которые в пылу схватки, увы, так и не пришли ей в голову. Она представляла себе, как будет торжествовать победу над униженной соперницей, как утонченно отомстит ей. Возвратившись к власти, маршал первым делом восстановит социальные ценности, воздаст коммунистической сволочи по заслугам и издаст декрет, согласно которому в разрушенных городах любой инженер, занимающий достаточно высокий пост, будет иметь право на квартиру из пяти комнат. Вот когда Мария Генё приползет к ней на коленях, умоляя не выбрасывать ее за дверь, а госпожа Аршамбо ответит: «Так и быть, оставляю вам голубую комнату, потому что у вас четверо детей, но только предупреждаю вас, милочка, язычок-то придется прикусить, а иначе пеняйте на себя». И начнется расчудесное житье. С утра до вечера она будет осыпать Марию упреками и насмешками, взваливать на нее всю черную работу и вообще всячески отравлять ей существование. Вдобавок потребует обращаться к ней не иначе как в третьем лице — «Чего изволит мадам?» — и приседать в реверансе. От всех этих размышлений госпожа Аршамбо разволновалась, ей стало жарко. С пересохшим ртом и влажными руками она ворочалась с боку на бок, и ненависть больно стучала ей в виски. Чувствуя, что так ей не заснуть, она попыталась заставить себя забыть о Марии и принялась думать о Максиме Делько. Но злость, не покидавшая ее, мешала настроиться на лирический лад. С Максимом госпожа Аршамбо обращалась примерно как с Марией и, вместо того чтобы задурить ему голову, добиться своего лаской, брала его нахрапом, как рыночная торговка.

Учитель Ватрен тем временем томился в безраздельной власти Урана. Он находился в центре инертного, молчаливого ледяного черного мира. Он как бы уже и не принадлежал ни человеческому роду, ни даже жизни, в нем угасли все воспоминания, связывавшие его с Землей. Реки, люди, математические символы, слоны никогда не существовали. Вечность растворила в себе и прошлое, и будущее. Ватрен был одновременно Ураном и полной тревоги замирающей, хрупкой, уязвимой со всех сторон, взятой в клещи точкой в его центре, которую он пытался защитить невероятным немым усилием. Перед сном, проверив последнюю работу по математике, он подумал о том, что бог посреди сотворенного им мира — это, быть может, тоже полная тревоги, вечно колеблющаяся точка, которая безостановочно, но с бесконечной надеждой сражается с глубокой тьмой, тогда как он, Ватрен, погрузившись в свой кошмар, не будет ведать надежды и позабудет об обещанном завтрашнем дне.

К трем часам утра, проснувшись, Пьер с досадой убедился, что лежит вплотную к Делько, спина к спине. Пнув его в ногу и тем самым разбудив, Пьер громко забубнил, будто во сне:

— Смерть предателю! Смерть! Он продал свою родину бошам! У него руки по локоть в крови патриотов! К позорному столбу предателя! Продажная тварь!

Он вещал все это замогильным голосом — наиболее подходящим, по его мнению, чтобы ввести Делько в заблуждение. Максим ни на миг не усомнился в том, что его сосед по кровати притворяется, но ощущение все равно было чрезвычайно неприятное. На лбу его выступил пот, руки похолодели. Он с великим трудом поборол искушение хорошенько встряхнуть лежавшего подле него мальчишку, который тем временем продолжал:

— Судьи приговорили его к смерти! Предатель заплатит за все! Двенадцать дырок в шкуре…

Тут раздался энергичный голос Мари-Анн, которую разбудил этот монолог:

— Пьер, замолчи. Если ты надеешься заставить кого-то поверить, будто спишь, то ты так же глуп, как и несносен. Замолчи.

Пьер не мог подчиниться сразу — это было бы равносильно признанию в том, что он ломает комедию. Приличия ради он продолжал бормотать, но уже слабеющим голосом, как если бы видение постепенно таяло:

— Предатель рухнул к подножию столба… Последний выстрел, чтоб не мучился… Готов.