Илья Крупник - Наискосок

И Серафима идет, как всегда, за угол дома, где кошки в подвале, и она их кормит. На Серафиме все то же серое длинное пальто, на голове всегдашняя шляпка, и в руке все та же холщовая сумка с кошкиной едой.

А он и сам кормил — правда, не кошек, а птиц, после завтрака бросал по утрам из окна сверху кусочки хлеба.

— Здравствуйте. — Подходит он ближе к Серафиме.

— Здравствуйте. — Глядит она на него. Она небольшого роста и смотрит снизу вверх. — Вы из ремонта телефонов? Так приходил уже мастер, исправил. Нужно, чтоб я расписалась?

Кто это?! И пальто то самое, шляпка, сумка, кошки!.. Лицо. Но, может, это неизвестная ему ее племянница, что продолжает и после Серафимы…

— Не…нужно, — говорит он, — расписываться.

Пожав плечами, она отворачивается, идет за угол дома к кошкам.

На дверях подъезда цифровой код, он, наверное, все тот же. Открыть дверь можно и без вызова, когда известен тебе набор цифр. Их хорошо запомнил, как папа до глубокой старости помнил: и номер своей воинской части, и номер госпиталя и минного завода в тылу, где после госпиталя работал — семьсот восьмой завод.

Захлопнув за собой входную дверь, он входит в длинный их, памятный с детства коридор. Квартиры тут были, как в гостиницах: подряд двери.

Третья от входа была когда-то его с папой, и она была слегка приоткрыта. Оттуда слышен был его, его, папин! хрипловатый голос:

— Когда витамина не хватает, понимаешь, человек после захода солнца слепнет. Временно, но слепнет. А мы идем на марше, немцы близко, луна один только серп. А я ничего не вижу, я слепой! Но нельзя слепого, ты понимаешь, выпускать из строя. Тогда мне вытащили шомпол, и меня поставили сзади того, кто видит. А я, слепой, шомполом постукивал тихо по котелку, что висел на «сидоре» у того, передо мной. И тогда слышал звон, понимаешь?.. Такой вот…

— Ориентир, — подтвердил мальчишеский голос.

— Да, ориентир.

Из четвертой, соседней с отцовской двери вышел быстро низенький, сухощавый, пожилой, очень знакомый с детства человек в пиджаке, на лацкане сияли у него значки и медали.

— Ох, дядя Паша! — Протянул он руки к нему. — Что все это значит, дядя Паша!..

— Как?.. Никакой я вам не «дядя Паша». — И отшатнулся. — Да я вас впервые вижу. Пропустите, слышите! Я опаздываю. Михалыч! — Просунув голову в приоткрытую дверь, крикнул: — Не беспокойся, я вместо тебя иду. Ты не беспокойся. — И, торопясь, шагнул мимо к выходу из подъезда.

Дверь за ним закрылась, щелкнув.

Это что… Ми-ха-лыч?! Папа умер семь лет назад. Михалыч… И какой это мальчик все сидит там?!..

О слепом, о шомполе, это правда, ему рассказывал когда-то папа и еще что-то… Забыл. Только дядя Паша, оттого что моложе отца и на войне не был, и от этого так уязвлен был, всегда его слушал.

У папы широкое было лицо в морщинах с моргающими часто глазами и большие, словно вставные зубы, они, когда рассказывал и особенно если улыбнется, торчали изо рта, видны были сразу тогда одни зубы.

А сам он в зеркале проверял: нет, лицо у него было другое, тоньше, как у мамы, и не эти зубы… Да и вообще… Боже мой, когда нет уже человека, так это стыдно такое помнить, он ведь его любил. Все ж таки истинной правды о себе не в силах вынести никто.

А уже темнело. На улице Железнодорожной прохожих в такое время не было. Стоял незнакомый высокий человек в белом плаще, смотрел на него.

— Как оно, — спросил человек. — Ничего?

— Ничего, — ответил он и хотел пойти дальше, но тот пошел с ним. Человек был нестарый, с черной бородкой, что-то пробормотал про себя, потом громче:

— Серо.

Вокруг были серые дома.

— Да, — ответил он.

— Но солнце будет, — подтвердил человек. — Солнце не погаснет. А?

Человек остановился, поднял, прощаясь, руку:

— А?