Илья Горячев - Тьма кромешная

За эту рациональность он возненавидел себя еще сильнее. «Как же мне не хватает тупого упорства и упрямства, без приправы из мыслей…» И тут же пронзила другая мысль: «Какой позор… Как я Маше в глаза посмотрю?..» Острый стыд захлестывал его, он чувствовал себя пустым местом. Курок неожиданно щелкнул. Синхронно с ним екнуло сердце. Непроизвольно зажмурился. Но… Ничего не произошло. Не заряжено.

– Сегодня повезло, – глумливо усмехнулся особист, убирая ПМ в поясную кобуру, – теперь суши штаны и жди завтра. – Он тут же обернулся к Железке: – Снял?

Тот утвердительно кивнул.

– Давай сразу же на наш канал на ютьюбе заливай. Посмотрим, что их этот политрук курносый – как его, Стрингер, что ли, – скажет.

День был очень долгий, и Олег запомнил его фрагментарно. Снова били. Что-то там говорили. Кричали. Подзатыльники, тычки, пощечины. Скорее обидно, чем больно. Хотя пара ребер настойчиво сигнализировали о том, что они сломаны. Многого он даже не понял – слух еще не восстановился, все долетало эхом, как сквозь вату. В полуподвальной комнате помимо него осталось лишь трое айдаровцев. Судя по всему, два боевика – россиянин Железка и украинец Микола, а также безымянный особист, которому они беспрекословно подчинялись.

С пола Олега подняли и приковали наручниками, намертво врезавшимися в онемевшие сразу запястья, к привинченному к полу стулу.

– Кто тебя сюда звал, а? – Железка агрессивно заглядывал в глаза, но, не поймав взгляд, стал бить ладонями по ушам, приговаривая: – В глаза смотри, ватник, когда к тебе человек обращается. Здесь тебе не холопская Москва. Это вiльна Україна!

– Да ты и сам вроде как не местный, а вполне себе наш русский, что тебе до украинства-то? – с трудом разлепив разбитые губы, пробормотал Олег.

– Я не ваш! – с ожесточением взвизгнул Железка, и его кулак прилетел Олегу в левую скулу. – Я теперь русский украинец!

Откуда-то из-за спины раздался ленивый бас Миколы:

– Українство це не кров, це дух!

– Сербов своих горбоносых зачем притащили?

Железка помахал перед носом Олега «войной книжицей» Мирко с запекшимися бурыми пятнами. Сердце сжалось. «Мирко, Мирко… Ты так мечтал побывать в Москве…» Волна ненависти захлестнула его.

– Про носы… не вам с грузинским… легионом говорить вашим… – Олег с усилием произносил слова и даже смог сопроводить их слабой, зато ехидной, как ему хотелось надеяться, улыбкой, больше напоминавшей гримасу боли.

Железка, размахнувшись, отвесил звонкую пощечину наотмашь:

– Тебе гавкать команды не было! Не понял, куда попал, так мы сейчас объясним!

В руках у него и у Миколы появились залитые чем-то обрезки садовых шлангов, которыми они принялись охаживать пленника. Удары сыпались один за другим. Спина, ноги, пятая точка. Время как будто остановилось. Осталось лишь жалящее ощущение боли. Жгучей, пекущей боли. Его словно погрузили в кипящее масло, залили расплавленным свинцом. Сначала дыхание перехватило бессилием и жаждой мщения. Но чем дольше тянулась экзекуция, тем более отсутствующим становился взгляд, пока застекленевшие глаза не покрылись корочкой безразличия. Запыхавшиеся айдаровцы остановились лишь тогда, когда им показалось, что пленный потерял сознание. Окатив его снова ледяной водой, они оставили Олега на полчаса в покое.

– Пусть в себя придет. Трошки передохните, – бросил особист своим бойцам.

Минут через сорок «общение» продолжилось, но больше Олег отвечать не пробовал. Постарался уйти в себя. Абстрагироваться. Но, как оказалось, его молчание бесило айдаровцев еще больше. После нескольких подзатыльников, не заставивших его раскрыть рта, Микола, поняв, что потехи больше не будет, парой хорошо поставленных ударов вновь вырубил Олега.

Пришел в себя Олег уже глубокой ночью. Наручников на руках не было. Запястья саднило. Все тело превратилось в один большой очаг тупой ноющей боли. С трудом приподняв голову, огляделся. Тусклый свет. Зловонный подвал с влажными стенами, наполненный густым, смрадным воздухом. Под потолком здоровенная труба в теплоизоляции, из которой капает ржавая вода. На полу непросыхающие вонючие лужицы. По верху трубы бегают пищащие крысы. Сам он лежал в углу на драном матрасе, покрытом подозрительными пятнами. Рядом валялась расползавшаяся тряпка, в прошлой жизни бывшая, вероятно, одеялом или пледом. В противоположном углу стояло ведро, закрытое обломком фанерного листа. «Я в какой-то фильм ужасов попал», – пронеслось в голове. На этой мысли он вновь ушел в небытие.

В следующие дни Олег то забывался, проваливаясь в какую-то зыбь, то снова приходил в себя. Жар. Все тело почернело. Ноги при каждой попытке движения пронзало будто огненным штырем. Иногда приносили какую-то дрянь в собачьей миске. Судя по запаху, это и был корм для собак. Олег даже пробовать не стал, отдавал все радостно попискивающим крысам. Сам пил только воду. Он потерял счет времени. Сколько он здесь уже? Сутки, трое, неделю? Он слыхал от бывалых партийцев, что в тюрьме в первые дни мозг отказывается воспринимать реальность и укладывает хозяина на боковую, прячась в спасительный сон. Единственное желание – спать. Уйти, спрятаться от такой «реальности».

Их, партийцев, никогда не признавали политическими, навязывая криминальные ярлыки и сажая только по уголовным статьям, часто высосанным из пальца. И тут, в плену, Олег всеми силами уцепился за статус военнопленного, стремясь хотя бы этим сохранить себя. Но единственная попытка назвать себя так стоила ему еще двух зубов.

– Ты уголовный преступник! Пособник террористов! – Айдаровец, похожий габаритами на младшего Кличко, бил его и приговаривал: – Ты хорошо меня понял? – Следовал жесткий удар. – Не слышу! Повторил! Громче! – Еще удар. – Еще громче! – Снова удар. – Кто ты? – И еще один. – Ты террорист. Запомнил? Повторил!

Очнулся Олег в луже собственной крови. Судя по ощущениям, сломан нос. Рассечена скула.

Они врывались к нему днем и ночью, в любое время. Пьяные, иногда трезвые. Но чаще всего одурманенные чем-то психоделическим, с совершенно нечеловеческими зрачками. Избивали, заставляли повторять эти слова десятки раз, пока они не стали вылетать у него автоматически. Когда ночью Олег проснулся оттого, что на него выплеснули ведро ледяной воды, он вскочил и назвал себя именно так, даже толком не придя в себя.

– Выдрессировали обезьянку, – улыбнулся щербатым ртом незнакомый айдаровец.

В ту ночь бить не стали, но уснуть он больше не смог. Так и лежал до утра, дрожа от холода и унижения на насквозь мокром матрасе. А в глазах у него стояли слезы.

С каждым днем он становился все тоньше, его контур исчезал с рисунка жизни. Он кожей чувствовал ерзанье шершавого ластика, что неутомимо, днем и ночью, вытирал его из памяти людей. Олег физически ощущал, что его личность стирается. Она теряла краски, усыхала, становилась все более тусклой. Он начинал сливаться с окружающей средой, давящей мрачностью, впитывал ее, становился ее частью. Попасть в плен… Думал ли он когда-нибудь об этом? Это понятие в его голове жило где-то рядом со смутными детскими воспоминаниями о казаках-разбойниках и «Неуловимых». А теперь это случилось с ним. Воображение подсказывало, что в плену должны допрашивать, выпытывать какие-то тайны, ну примерно как буржуины с Плохишом у Кибальчиша Военную Тайну вызнавали. «А меня только бьют», – невесело подумал Олег. Впрочем, и тайн никаких он не знал, что было даже и к лучшему.