Кристиан Крахт - Империя

Ойкенс, который так и не понял, с какой целью Энгельхардт рассказал ему эту байку про муравья и кусок шоколада, просто перестал слушать с того момента, когда его собеседник принялся хвастаться, что наконец выстроил для себя подобающее жилище: с безупречной верандой шириной в два метра, из древесины джекфрута, по всему периметру дома; а стены внутренних помещений отделаны красивыми раковинами; и даже шахматная доска притулилась, готовая к игре, на столике-коряге; и вот-вот будет завершен искусно разбитый возле дома прелестный цветник, над которым уже порхают яркие колибри… И окна такие, как положено: деревянные жалюзи защищают от непогоды и вторжения насекомых, а если на ночь захлопнуть ставни, создается ощущение полной безопасности и уюта (он, Энгельхардт, очень это оценил, когда первый раз ночевал в новом доме). Честно говоря, он, конечно, не сам все это построил: он пригласил опытного плотника из Хербертсхёэ, и тот всего за неделю возвел дом из трех комнат, да еще соорудил, в соответствии с пожеланиями хозяина, ларь из ароматной сандаловой древесины, на который Энгельхардт водрузил старинного деревянного идола — развернув его так, чтобы бездонный взгляд этого кумира насквозь пронизывал все помещения дома.

У идола, которого ему торжественно вручила делегация от туземцев, отсутствует одно ухо (между прочим, как и у Хельвига, управляющего отелем в Хербертсхёэ): это результат ампутации, совершенной более двадцати лет назад неким пьяницей-миссионером, который во что бы то ни стало хотел обратить в католическую веру туземцев архипелага Новый Лауэнбург, для чего и осквернил топором их идолов. На следующий день этого падре (не успевшего даже толком выспаться и отрезветь) зарубили собственным его топором, подвесили на дерево, чтобы из него вытекла кровь, а затем, уложив на церемониальный камень, разделали на порционные куски, лучшие из которых (в тушеном виде и завернутые в листья пандана) достались тогдашнему владельцу идола, влиятельному местному вождю. Сей гранд, которому нельзя отказать в чувстве юмора, велел подать ему на десерт ухо миссионера, прожаренное на деревянной шпажке до образования хрустящей корочки, — как говорится, quid pro quo, «услуга за услугу»…

Подобные зверства (к моменту рассказываемой нами истории оставшиеся в далеком прошлом) все же бросают зловещую тень на жизнь Энгельхардта в этом парадизе, хотя все, собственно, складывалось в соответствии с его желаниями: к нему приехал из Германии первый адепт; туземцы не просто вели себя мирно и уже отчасти стали вегетарианцами, но были более чем дружелюбны и очень трудолюбивы. Ящики с книгами, в полном составе и не пострадавшие от влаги при многочисленных переездах, были доставлены на парусных каноэ к берегу острова и наконец распакованы; эти священные для нашего друга книги сперва лежали стопками вдоль стен его комнаты, а потом мало-помалу заняли предназначенные для них места (в соответствии со строгой алфавитно-цифровой системой) на специально сооруженных полках, выглядевших очень современно. Энгельхардт, который, по мнению жителей Кабакона, обладал тем, что они называли маной (а мы, европейцы, привыкли обозначать как masel, «еврейское везение»), чувствовал себя — в этот короткий период — безоговорочно и совершенно счастливым. Но первые грозовые тучи были уже на подходе, они приближались быстро, что нам и предстоит увидеть.

Иногда — так ему казалось в детстве — рядом с нашим миром обнаруживается еще какой-то, где всё (удивительным, но доступным для понимания, логичным образом) развивается совершенно по-другому. Целые континенты, чуждые нам и неведомые, поднимаются из прежде не виданных океанов; их береговые линии, не отмеченные на наших картах, пересекают озаренную двойной луной планету. На поросших дикой травой безлюдных равнинах круто устремляются вверх города, строители которых явно не вдохновлялись нашей архитектурной историей: они не знали ничего ни о готике, ни о ренессансных постройках, а следовали собственным, чуждым для нас эстетическим нормам — согласно которым должны были возводить головокружительно высокие стены и башни, именно так и никак иначе. Привязные аэростаты всех мыслимых расцветок и форм населяют небо над этими городами, которые, в свою очередь, по ночам расцвечиваются пестрыми лучами маяков. Кроткие животные, напоминающие наших оленей, пасутся у самых городских ворот, не боясь, что горожане поймают их и съедят… Только тамошние люди никогда не показывались Энгельхардту — ни разу… Он и теперь порой видел этот мир в своих снах, а когда потом просыпался, ему мучительно хотелось туда вернуться…

Каждое утро Энгельхардт шел вдоль берега до пальмовой хижины Ойкенса и, театрально постучав в стенку костяшками пальцев, будил своего соратника следующими словами (произнесенными, правда, с сильным немецким акцентом): Inthehollow Lotos-land to live and lie reclined, on the hills like Cods together, careless of mankind (Клянемтесь же, друзья, изгнав из душ тревоги, / Пребыть в прозрачной полумгле, / Покоясь на холмах, — бесстрастные, как боги, — / Без темной думы о земле). Ойкенс тут же вскакивал, голый, с песчаного ложа, протирал спросонья глаза, откашливался, а затем, привычно смахнув со лба упрямый локон, откликался словами из того же знаменитого стихотворения Теннисона: Then someone said, «We will return no more». And all at once they sang, «Our island home is far beyond the wave; we will no longer roam» (И вот один сказал: «Нам больше нет возврата!» / И вдруг запели все: «Скитались мы когда-то. / Наш край родной далек! Для нас возврата нет!»).

Прыская от смеха и лишая тем самым всякой серьезности эти торжественные строки, они хлопали друг друга по плечу — надо, мол, заменить во всем стихотворении слово «лотос» на «кокос», — и затем, весело пыхтя, голышом бросались в набегающие волны. Ойкенс как-то странно хватал Энгельхардта за руку; тот против воли терпел, хотя находил такой панибратский жест неуважительным и фальшивым. Ойкенс, собственно, надеялся, что, как гость Ордена, будет спать в уютном особнячке Энгельхардта, но ему пока предложили только расположенную в некотором отдалении хижину, которая прежде служила нашему другу (была его первым пристанищем на Кабаконе). Такое решение Энгельхардт принял после одного разговора во время утренней прогулки вдоль берега, когда услышал от Ойкенса, что к духовной свободе относится, как тот считает, и свобода сексуальная. А что он понимает под сексуальной свободой, спросил Энгельхардт. Молодой гость ответил, что, честно говоря, сам он приверженец любви между мужчинами: однажды, правда, он попытался заняться любовью с гельголандской горничной, но быстро понял, что по-настоящему преклоняться он может только перед мужским телом. Еще, мол, вегетарианец Плутарх понимал однополую мужскую любовь как проявление высшей цивилизации; на всем протяжении истории человечества сочинялись оды в честь мальчиков, и филистерские ложные истолкования подобных стихотворений можно объяснить лишь тысячелетним торжеством ханжества, борьбу с которым он, Ойкенс, и сделал целью своей жизни. Ведь гомосексуализм это естественное для мужчины состояние, тогда как любовь к женщине — абсурдная ошибка природы.