Борис Минаев - Ковбой Мальборо, или Девушки 80-х

– Кто? – как-то автоматически переспросила она.

– Ну кто-кто… Вот эти… – шепнул он и засмеялся.

И она засмеялась тоже.

Штатский не возвращался. Через пятнадцать минут дружинник ушел следом за ним, строго посмотрев на нее.

– Я вернусь! – сказал он.

Еще через пять минут Джозеф сказал:

– Не вернутся, не бойся. Сиди спокойно. – И снова добавил: – Пошли они на хер.

Еще через полчаса, когда все было кончено, он сказал:

– Дорогая, сегодня с тебя по прейскуранту.

И улыбнулся в последний раз.

Она заплатила два пятьдесят за «модельную стрижку», и что он с ней в итоге сделал, она так и не поняла, но это было так хорошо, что даже как-то невероятно. Она вышла на улицу Герцена и посмотрела на свое отражение в темном стекле.

Перед ней стояла стройная девушка с гордой независимой улыбкой. Правда, хотелось разглядеть ее получше, потому что черты ее лица немного расплывались в витрине.

Она расправила плечи и пошла в институт.

Оля вышла из здания в шесть пятнадцать, как обычно, и увидела Левашова. Он стоял и курил, дожидаясь ее.

Она подошла сама.

– Анатолий Евгеньевич, – сказала Богачевская и посмотрела ему в глаза, – ну вы же взрослый человек, сами все понимаете.

Он вспыхнул, отвернулся и заспешил к «Белорусской».

Ей даже стало его жалко, но ненадолго.

Полина Вайнштейн (1960 г. р.) выросла в старом деревянном доме в районе Марьиной Рощи. Дом у них там был многонаселенный, он стоял за забором в саду, кривые старые яблони окружали его, зимой и летом на веревках висело огромное количество стираного белья: полотенца, простыни, наволочки, ночные рубашки, мужские сорочки, платья, носки, трусы, лифчики, нужно было наклоняться, когда проходишь под веревками, чтобы мокро не мазнуло по лицу, из дома же всегда вкусно пахло супом, куриным бульоном, постными щами, там жили в основном родственники, дальние и близкие, между ними были довольно сложные отношения, но ее тут все любили, всегда, она переходила из рук в руки, ей совали конфеты, ее ставили на стол или на стул, заставляли разговаривать, петь песни. В саду осенью она собирала в траве яблоки, лежалые, с бочком, и ела, предварительно потерев о рукав, – даже не верилось, что такая жизнь текла себе спокойно почти в центре Москвы. Ну хорошо, ладно – не в центре, а на окраине, но очень близко от центра, пешком можно было дойти до Центрального дома советской армии, ЦДСА, там был парк, пруд с лебедями, и открытая эстрада, и танцы по вечерам, рядом звенели трамваи и было очень многолюдно. В темноте светились огоньки мужских сигарет, папа брал ее на руки, и они шли к остановке, она прижималась к нему, рядом молча шла мама…

Затем они переехали на Лосиный остров, в панельную пятиэтажку – это был совсем новый район, сообщение отсюда с Москвой было сложное, только на электричке. Правда, ходил автобус от ВДНХ, раз в час, но «ненадежный», мог быть так переполнен, что не влезешь даже на подножку, – словом, они спешили на электричку, если им надо было «в Москву», по вечерам станция в бледном свете фонарей становилась загадочной и даже немного страшной, родители ее всегда встречали, если она возвращалась в темное время суток, ходили слухи о пропавших девушках, взрослые об этом при ней не говорили, но она все равно все знала, как и все окрестные дети. Она смотрела с ужасом на этот дремучий лес, но все-таки здесь ей нравилось, это был ее район, ее жизнь, здесь она пошла в школу, а главное, в хор «Весна», все ее подруги тоже ходили в хор «Весна»: Бах, Шуберт, Перголези, «Стабат матер», «То березка, то рябина», однажды они даже выступали в консерватории, Полина не пропускала занятий, занималась сольфеджио, берегла горло, в те минуты, когда они пели, она казалась себе птицей, которая парит там, в вышине. Хормейстер ее выделял, ожидались гастроли детского хора «Весна» в Европе, в лучших залах, это был известный коллектив, она разучивала сольные партии, летела как на крыльях в это низкорослое помещение, в котором располагался их певческий рай: бетонные блоки, два этажа, низкие окна, здесь когда-то был детсад, но, войдя сюда, ты сразу оказывался внутри волшебной коробочки – в одной комнате распевались, в другой настраивали рояль, бегали совсем уж мелкие первоклашки, иногда одетые очень смешно: мальчики в черных пиджачках, белых сорочках, с бабочкой, девочки в пушистых платьях с блестками; на стенах висели фотографии хора во время прошлых гастролей, раздавались голоса Александра Васильевича и его помощницы Светланы – мягкие, но звучные и требовательные.

Она забиралась по скамейкам на свой ряд и ждала взмаха палочкой.

С каждым годом микрорайон в районе Лосиноостровской становился все более родным и многонаселенным, ряды белых пятиэтажек обрастали кустами и саженцами, клумбами и лавочками, она знала, кто где живет, она могла бы идти в школу с закрытыми глазами – словом, она прорастала, как прорастает капризное деревце на дачном участке, сначала первые побеги, потом листочки, потом корни, потом немного ввысь, потом ствол становится толще и прочнее.

…Но в этот момент родился брат, и отцу дали новую трехкомнатную квартиру.

Верней, так – отцу была положена трехкомнатная квартира, им в исполкоме сразу выдали смотровой ордер и сурово сказали, что если он откажется, то на следующий ордер можно будет рассчитывать максимум через год. Или два.

И он сразу согласился. Жить с двумя детьми в однокомнатной им с мамой было тяжело.

Так она покинула это место, и кончилась эта музыка, и началась совсем другая.

Свет в их новом доме на Дорожной улице уже был, а газ еще не подвели, поэтому в квартире было холодно, грелись электроплиткой (на которой постоянно что-то кипятилось) и масляным обогревателем. Электроплитка стояла в углу, на полу. Брата укутывали, как какой-нибудь куль, он смешно пищал изнутри этих одеял, просил есть, на электроплитке грели воду, чтобы потом греть в ней молоко, все было очень сложно и даже весело, но ее это веселье не радовало, она вспоминала звуки рояля, когда распевался хор, и эту малоэтажную постройку в конце тенистой улицы, куда она бежала каждый день, но ведь детство такая вещь – есть необратимость, и ты в нее встраиваешься, в эту необратимость, так или иначе, она тоже стала встраиваться. Жилая квартира в их подъезде была пока только одна, то есть они въехали в новый дом первыми. Подъезд пугал своей пустотой и холодным мраком, она старалась скорей добраться до дверей и нажать на звонок, одна комната из трех еще была совсем нежилая, но именно туда родители поставили телевизор, и вот, для того чтобы его посмотреть, она надевала пальто, шапку, обувь, шарф и шла в пустую комнату с инеем, замерзающим на окнах. Выключала свет и упрямо сидела одна перед мерцающим в темноте голубым экраном, ото рта шел пар, она дышала на руки, чтобы согреть пальцы.