Дэвид Салой - Каков есть мужчина

– Мария все еще не хочет разговаривать со мной? – спрашивает он, не поднимая глаз.

Ханс-Питер говорит:

– Она хочет объяснений. От тебя. О том, что произошло. Она не понимает.

– О том, что произошло?

– Ага.

– Когда мы вышли из паба, – говорит Мюррей, – я взял ее руки в свои. Она мне разрешила.

Ханс-Питер кивает и делает глоток спрайта.

– Она мне это разрешила , – повторяет Мюррей.

– Ага.

– Ну, и я подумал, хорошо . Ну, понимаешь…

На лице Ханса-Питера читается что угодно, кроме понимания.

– Ну, я держал ее за руки…

Ее руки были ледяными и шершавыми. Он был к тому моменту пропитан «Гиннессом». Она улыбалась . Теперь он видит эти губы, растянутые то ли в улыбке, то ли в гримасе страха.

– И я попробовал поцеловать их, – говорит Мюррей.

Он встречается глазами со светлыми, опушенными белесыми ресницами глазами Ханса-Питера.

– И тогда. И тогда. Она как бы закРРича-а-ла.

– Она закричала?

– Ага.

– Почему закричала? – спрашивает Ханс-Питер.

Этот вопрос он как будто обращает к бокалу спрайта – на Мюррея он не смотрит.

– Я просто пытался поцеловать ее, – говорит Мюррей.

– И что произошло потом?

– А потом какой-то ублюдок повалил меня, и кто-то позвонил в полицию.

– А что она делала?

– Что она делала? Я не знаю.

– Так, прибыла полиция, – подсказывает Ханс-Питер.

– Ага, – говорит Мюррей. – Прибыла. И я, как бы это, задвинул одному из них.

– Почему ты это сделал?

– Не знаю… Они так со мной обращались…

– Я понимаю, – говорит Ханс-Питер.

– Ну, меня повезли в участок. С этой сраной сиреной и так далее.

Ханс-Питер только кивает с сочувствием.

– И я провел ночь, – говорит Мюррей, – в этой сраной клетке.

– Тебя отпустили наутро.

Очевидно, Ханс-Питер уже знает всю историю.

– Они сказали, что миссис Евтович не хотела выдвигать обвинение против меня. И я еще подумал: Какая еще, на хрен, миссис Евтович?

– Это мама Марии.

– Ну да, знаю. Просто тем утром я не совсем четко соображал.

Тем утром. Не кайф. Хуже не бывает. Он понял это, когда посветлело…

– Я просто пытался поцеловать ее, – повторяет он, едва не плача. – Я ничего такого не сделал.

– Ясно.

– А что, она говорит, я сделал?

– Я не уверен, – отвечает Ханс-Питер уклончиво.

– Не знаю, что делать, – говорит ему Мюррей.

Ханс-Питер молчит. Он закончил свой обед.

Мюррей берет вилку и тоже собирается доесть мясо в темном, клейком соусе.

Что-то втыкается ему в зубы.

– Какого хрена! – Он выплевывает что-то на салфетку, что-то маленькое и твердое, точно дробинка. – Это еще что за хрень?

Ханс-Питер смотрит на дробинку на мокрой салфетке.

Мюррей продолжает жевать.

Ханс-Питер, рассмотрев дробинку, заключает:

– Вот шерт. Ты знаешь, что это, я думаю?

– Что?

– Я думаю… То есть, я не уверен… Я думаю, это микрочип.

– Какой еще микрочип? – спрашивает Мюррей с полным ртом.

– Для нахождения животных.

– Животных?

– Ага, собак, например, – говорит Ханс-Питер.

Мюррей после секундного замешательства выплевывает все, что было во рту.

– Ты чего несешь? – спрашивает он гневно. – Хочешь сказать, я ем ебучую собаку ?

– Не знаю, – говорит Ханс-Питер.

– Я ем собаку?! – кричит Мюррей. – Ты это хочешь сказать?

– Я не знаю…

– Я, блядь, ем собаку?

– Я не знаю, – говорит Ханс-Питер.

Он шокирован и смущен реакцией Мюррея и его неожиданными слезами, текущими по раскрасневшимся щекам.

Мюррей пытается неловко вытереть слезы салфеткой.

– Я в это не верю, я в это не верю, – бормочет он.

Ханс-Питер беспомощно смотрит на китаянку, работающую за стойкой.

Мюррей обхватил лицо руками и рыдает в голос. Он что-то говорит, но ничего невозможно разобрать из-за рыданий, его мокрые от слез пальцы комкают салфетку.

Китаянка поймала взгляд Ханса-Питера. Она явно хочет, чтобы он что-то сделал, чтобы его друг не мешал остальным посетителям заведения.

Так что Ханс-Питер кладет свою нетвердую руку Мюррею на плечо и тихо говорит, что им пора уходить.

Стук в дверь. Стук в дверь.

И голоса.

Мюррей!

Мюррей!

И снова тишина.

Стыд.

Они встречаются в «Джокере». Ханс-Питер и Дамьян уже там. Прошло несколько недель. За это время Мюррей почти не показывался на людях, хотя Мария его как будто бы простила – не возражала, чтобы он тихо сидел в «Уморни путнике», пусть она по-прежнему и не разговаривала с ним. И с Хансом-Питером он тоже почти не виделся. Ханс-Питер красил квартиру Марии, закрашивал флуоресцентный оранжевый чем-то более спокойным, не вызывающим ассоциации с мигренью.

Мюррей берет из рук Матвея бокал «Пана» и садится к Хансу-Питеру и Дамьяну за столик у входа, под зеркалом.

– Живьели! [63]

Это единственное хорватское слово, какое он знает.

Он снимает шарф. По равнине движется холодный фронт, подмораживая землю по утрам, но ближе к полудню земля оттаивает и блестит влагой.

– Ну, так, – говорит он, садясь.

– Ну, так, – произносит Ханс-Питер, на лице у него следы краски.

Дамьян молчит. Он смотрит телевизор – там показывают матчи Лиги чемпионов без звука.

– Мы тебя почти не видим теперь, Мюррей, – говорит Ханс-Питер.

– Да, – говорит Мюррей. – Я сижу дома.

– Ясно.

– Конец месяца, – поясняет Мюррей. – Сам понимаешь.

Конец месяца, с деньгами туго. Ханс-Питер понимает. Он кивает.

– Как ты? – спрашивает он.

Вопрос как будто задан неспроста. Мюррей смотрит на него с подозрением.

– Нормально. Полагаю.

– Ты почти не выходишь на улицу?

– Нет. Я же сказал . Сижу дома.

– Ясно. – Ханса-Питера похоже, что-то беспокоит, и он говорит: – Я рассказал Дамьяну о твоей ситуации.

– Моей ситуации? Какой ситуации?

– Твоей… Твоей жизненной ситуации.

– Что это значит? – Мюррей смотрит на Дамьяна, который смотрит футбол. – О чем вы?

– Дамьян думает… – говорит Ханс-Питер и смолкает.

– Что он думает?

– Он думает, что возможно… Возможно…

– Возможно что?

– …Возможно, ты проклят, – заканчивает мысль Ханс-Питер.

Мюррей издает сдавленный смешок.

– Чего?

Ханс-Питер обращается к Дамьяну, который по-прежнему смотрит футбол – «Реал-Мадрид» против кого-то.

– Ты разве так не думаешь?

– Возможно, – говорит Дамьян, не поворачиваясь. – Я не знаю. Возможно.

– У тебя была та же проблема, я думаю, – говорит ему Ханс-Питер.

– Да.

– О чем вы тут, мать вашу, говорите? – спрашивает Мюррей.

Ханс-Питер не желает оставлять эту тему.

– Конечно, звучит непривычно.

– Я был жертвой, – говорит Дамьян, – пять лет. Жертвой проклятия.

Сам факт того, что это говорит Дамьян, шиномонтажник , человек, который даже в такой момент не может отвлечься от футбола, не позволяет Мюррею просто взять и отмахнуться от этой идеи как от полной чуши, как он, несомненно, сделал бы, будь тут один Ханс-Питер.