Елизавета Александрова-Зорина - Треть жизни мы спим

Все-таки есть что-то унизительное в этой болезни и во всем, что с нею связано, думал он, в том, что тебя убивает собственная простата, штуковина размером с орех, которая отвечает за оплодотворяющую способность сперматозоидов, а еще в том, как, нагнувшись и выставив голый зад, приходится стоять перед врачом, а тот, натянув резиновую перчатку, лезет тебе пальцем в прямую кишку, попутно отчитывая за то, что не сделал перед визитом клизму, а потом зачем-то измеряет твои яички, разглядывая их довольно скептически, даже насмешливо, так что хочется крикнуть ему: да ты свои покажи, а медсестра, молоденькая смазливенькая девчонка, под его диктовку заполняет карточку, методично занося в нее твои размеры. Гораздо благороднее какой-нибудь обширный инфаркт, бац — и ты упал, умер еще до того, как коснулся пола, и никаких мучений и унизительных цепляний за жизнь, или несчастный случай, машина, которую занесло на повороте, визг тормозов, кровь на лобовом стекле, обмякшее тело, упавшее на дорогу, крики прохожих, и вот еще минуту назад ты был, а теперь тебя нет, но ты об этом не знаешь. И никакого страха смерти, никаких дурацких мыслей и вопросов в пустоту: так ли ты прожил свою жизнь, не глупо ли распорядился ею, единственной и неповторимой, что оставишь после себя и как долго будешь мочиться в подгузник после простатэктомии.

Он прошел в кухню, залез в буфет, выудив оттуда бутылку дорогого вина с выцветшей от времени наклейкой, хранившуюся с тех пор, как он купил его для одной женщины, молодой, красивой, полной секретов, а она обманула его и не пришла, и он суеверно хранил непочатую бутылку в надежде, что ему представится еще один особый случай, достойный ярких тонов черной смородины, ежевики и дыма, ноток табака, влажной земли и черники, господи, и кто только придумывает эти описания для этикеток. Остальные любовницы не стоили, как ему казалось, бутылки, обошедшейся в кругленькую сумму, с которой он расстался после мучительных раздумий и сомнений, и чтобы в поисках бокалов или штопора они случайно не наткнулись на нее, он прятал шато пап клеман тысяча девятьсот девяносто пятого года за широкую закопченную кастрюлю. А теперь, скривившись, подумал, что вот и настал этот особый случай, и, вытащив пробку, выскочившую из горлышка с тихим хлопком, сделал большой глоток. Вино оказалось приятным на вкус, терпким, а впрочем, самым обычным, и зачем он потратил на него столько денег, мог бы жить на них целый месяц, а то и больше, зато девяносто пятый год он помнит прекрасно: война в чечне, война в алжире, наводнение в нидерландах, зариновая атака аум-сенрике, швеция и финляндия вступили в еэс, зонд галилео достиг юпитера, умер джеральд даррел, фрэнк синатра завершил карьеру, а вот что было в его жизни, он совсем не помнил, кроме того, что еще был женат, но уже собирался разводиться. Растянувшись на диване и уставившись в потолок, на котором пятнами лежал свет фонарей, он потягивал вино из горлышка и гадал, что ему делать, если принять самый плохой сценарий, при котором ему осталось совсем немного. Он перебирал свои годы, как четки, и находил, что прожил свою жизнь бессобытийно и бессмысленно, но какой должна была быть другая жизнь, со смыслом, он с трудом мог себе представить. Да, в молодости он мечтал прославиться, но кто об этом не мечтает в молодости, он пробовал себя в литературе, но его рассказы, которые, кстати, печатались в журналах и довольно благосклонно принимались критиками, ему самому казались вторичными и неинтересными, а он был не таким уж дураком, в отличие от критиков, если смог это понять. Он пытался писать и роман, большой, эпический, с несметным количеством героев и сюжетных линий, то сходящихся вместе, то разбегающихся в разные стороны, в которых в конце концов запутался, и спустя пять лет самообмана сдал печатную машинку в комиссионный магазин и забросил рукопись на лоджию, где она, наверное, пылится и сейчас, можно достать и прочитать, убедившись, что текст и правда никуда не годится, а впрочем, кто знает, кто знает. С тех пор для удовлетворения творческих амбиций ему было достаточно выдуманных книг, сюжеты которых он придумывал во время прогулок, считая, что у него это неплохо получается, гораздо лучше, чем у тех, чьи книги стояли на книжных полках, но, накопив за годы тысячи сюжетов, больших и маленьких, героем которых чаще всего бывал он сам, так и не написал ни строчки. Хорошо, предположим, он все-таки закончил бы книгу, одну, другую, третью, двадцатую, стал бы писателем, пусть даже известным, пусть даже очень, очень известным, и не только в россии, разъезжал бы по миру, раздавал автографы, ходил на телеэфиры, с умным видом рассуждая о том и о сем, он с трудом подавил зевок, так и не продолжив свою мысль, не решив, что бы изменилось, если бы он стал писателем, как когда-то мечтал, а не потратил свой литературный талант, большой или маленький, уж не ему судить, на фантазии, позволившие ему жить в свое удовольствие.

Да, он не написал книг, не воспитал детей, остался без семьи, так что некому будет оплакивать его у гроба, но какое ему дело до того, кто будет у его гроба и будет ли у него вообще гроб, или его скормят стервятникам, как это делают в монголии, где разрубают тела на куски и смешивают измельченные кости с ячменем. Что оставишь ты после себя, рано или поздно каждый задает себе этот вопрос: что оставишь ты после себя? И никто не спрашивает себя, а должен ли он вообще что-нибудь оставить, а если должен, то кому, себе или другим, а если другим, то кому, другим, и зачем, и почему, и прочее, прочее. Должен ли я оставить что-нибудь после себя — он задавал себе этот вопрос и так и эдак, но не находил на него ответа. А впрочем, нельзя сказать, что он совсем уж ничего не оставит, ведь была та глупышка, с пепельными волосами и голубыми, в крапинку, глазами, которая, хлопая ресницами, как дурочка, сказала, что у них, не у нее, не у него, а у них, скоро будет ребенок. Тысячи и тысячи мужчин поступали и будут поступать так, как он тогда, и положа руку на сердце он не мог сказать, что теперь, спустя столько лет, ему было стыдно за случившееся. В конце концов, женщины часто рожают детей для себя, ради самореализации и удовлетворения инстинктов, чтобы придать своей жизни осмысленность, чтобы не прожить бесплодной смоковницей, хотя лично он не видел в этом ничего дурного, и если предоставить им выбор, быть с мужчиной, но без ребенка, или быть с ребенком, но без мужчины, они все равно выберут второе, как ни крути. Но теперь где-то, он даже не знал, где, жила его дочь, бог знает, почему он был так уверен, что именно дочь, а не сын, может, потому, что не мог забыть эти пепельные волосы, до чего же странный цвет у них был, он больше никогда таких не встречал, и голубые глаза в крапинку, и искусанные от досады губы, и слезы, покатившиеся по щекам, тогда розовым, гладким, а теперь наверняка постаревшим, с морщинками, и когда он, просто так, в порыве сентиментальности, от нахлынувших чувств, что случалось с ним крайне редко, вспоминал вдруг ту женщину и ее живот, тогда еще плоский, но уже беременный, то представлял девочку, дочку, с пепельными волосами и голубыми глазами, как у ее матери. Нет, может, все же не зря он прожил, оставил же что-то после себя, и, опустошив бутылку, он отбросил ее, с гулким стоном покатившуюся по полу, а проваливаясь в сон, подумал, не найти ли ему свою дочь.