Елизавета Александрова-Зорина - Треть жизни мы спим

Нет-нет, замотала она головой, это нечестно, любой умирающий хочет говорить о смерти, это волнует, занимает все мысли, становится, как бы это ни звучало, частью жизни, а никто не хочет говорить о ней, это почему-то так же неприлично, как сказать за столом, пойду-ка я отолью, ну, или высморкаться в скатерть, стоит кому-то напомнить, что все смертны и неплохо бы это обсудить, обменявшись мнениями, как окружающим становится за него страшно неловко, и они деликатно переводят тему, но ты-то не можешь так поступать со мной, просто поговори.

Что я могу сказать о том, о чем, как и все живые, ровным счетом ничего не знаю.

Но ты ведь пытался представить себе, каково это.

Каково это, не может себе представить никто, только во время сна мы ненамного приближаемся к этому, ведь засыпая, человек как будто умирает, просто не навсегда, а временно, а с тех пор, как мне поставили диагноз, мне стало страшно засыпать, я закрываю глаза и чувствую, что проваливаюсь в сон, но тут же вскакиваю в холодном поту, и страх смерти душит меня.

Чем ближе смерть, тем больше мы спим, как будто репетируем ее, готовимся, примеряя на себя, вставила она, поднося ко рту пустую ложку с воображаемым шоколадным пудингом, и очень скоро у меня будет генеральная репетиция.

И все же ничего, даже ночное умирание, не дает нам представления о своей смерти, потому что пока жив, даже если приговорен, представить себя мертвым не можешь и ощущаешь свое бессмертие, хотя абсолютно точно знаешь, что это не так.

Смерть представляется мне сценой, на которой гаснет свет и рушатся декорации, и тяжелый занавес-гильотина, вместо того чтобы просто опуститься, срывается, ударяя балкой и накрывая целиком, будто саван.

Я тоже часто пытаюсь найти своей смерти образ, потому что смерть, как время, пространство и бесконечность, размыта и абстрактна, вот и хочется облечь ее в какие-нибудь одежды, вроде плаща с косой, и моя смерть видится мне голой женщиной, наступающей мне на горло голой ступней, а вообще я всегда мечтал умереть во время оргазма, от сердечного приступа, как досадно, что нельзя самому выбрать себе вид смерти.

Если бы можно было выбрать, я бы предпочла умереть во сне, умереть по-настоящему в тот момент, когда умер понарошку, и не страшно, и не больно, и не жаль.

Им пора было собираться, чтобы не упустить тот момент, когда она так ослабнет, что не сможет идти, и он попросил счет. Вам все понравилось, спросил подошедший официант, с недоумением глядя на тарелки, его пустые, а ее полные. Все было замечательно, спасибо, шоколадный пудинг очень вкусный, да и остальное тоже, заверила она, только жаль, что у вас нет пирога с голубикой.

Когда официант ушел, она перегнулась через стол и понизила голос, давай поженимся, я ведь никогда раньше не была ничьей женой и даже не знаю, как это бывает, а мой подставной жених не в счет.

Не болтай ерунды, смутился он, я уже давно не мужчина, и член у меня, как у мальчика, только для того, чтобы писать, причем без остановки, а если ты про тот поцелуй в клубе, то давай сделаем вид, что его не было, тем более что, прямо скажем, в нем не было ничего особенного, так, на троечку вышел поцелуй.

Ты такой смешной, когда смущаешься, но, видишь ли, ты обещал выполнять все мои капризы, и, признай, их было не так уж много, так что будь добр, держи слово, и пусть только смерть разлучит нас.

Примеряя на себя роль жены, она решила во что бы то ни стало готовить, но не знала, как включается газовая плита, а когда он ей показал, как именно, несколько раз сильно обожглась, прежде чем научилась, и ожоги долго не заживали, так что пришлось наложить повязку с бепантеном. Сама она не могла пробовать то, что готовила, ведь вся пища, кроме детского питания, перетертого в жидкое пюре, была теперь для нее слишком тяжелой, и часто перебарщивала с солью и перцем, так что в рот было взять невозможно, но он, стараясь не раздражаться, утешал себя тем, что раз пересаливает, значит, влюблена в него, а в кого же еще. В яичнице хрустела скорлупа, кофе был таким крепким, что от одного глотка можно было получить сердечный приступ, а то, что она называла супом, было довольно сомнительным варевом из чего попало, и от ее кулинарных экспериментов у него не на шутку разболелся живот, но, впрочем, может, все же от травки, а о других вариантах думать не хотелось, и чтобы смягчить эти боли, он принимал перед едой альмагель, а по ночам, встав осторожно, чтобы не разбудить ее, выпивал разведенную соду. Зато утром, когда он выходил из душа, сменив вымокшие за ночь прокладки, его уже ждал чай и бутерброды. Один античный автор насчитал две сотни определений счастья, а аристотель писал, что счастье у каждого свое и, в зависимости от человека, может быть счастьем высшей пробы и так себе счастьем, второсортным или что-то вроде этого. На самом деле счастье — это когда нет боли и страха, а, проснувшись, можешь встать с постели без посторонней помощи, когда обезболивающее помогает и не нужно увеличивать дозу, когда болезнь в стадии ремиссии, затаилась внутри тебя и не подает признаков, будто уснула, счастье — это чашка горячего чая и бутерброды на столе, утром, когда только вышел из душа, а завтрак уже готов, это солнечный свет, пятнами ложащийся на стены, ее вещи, разбросанные по квартире, запас морфина, в таблетках и ампулах, позволяющий не думать, где достать новую дозу, город, в котором удалось снять жилье, и никто их тут не узнает, счастье — когда день похож на день, и ничего не происходит. Ты меня любишь, спрашивала она каждый раз, когда он укладывал ее спать, то есть несколько раз на дню, и он говорил, конечно, люблю, кого же мне еще любить, как не тебя.

Шли первые дни декабря, но погода в последнее время сошла с ума, перепутав все месяцы, поэтому была теплой и сухой, как в октябре, будто бы хотела подарить им еще немного осени, ведь до следующей ей было точно не дожить, а ему неизвестно, может быть, тоже. Днем они сидели на скамейке в сквере за перинатальным центром, у большого незамерзшего пруда, на который вернулись утки, улетевшие было зимовать, и смотрели на воду, на ветки с оставшейся кое-где пожухлой листвой, на прогуливающихся людей, и наслаждались каждой секундой, пропуская ускользающее время через себя и чувствуя его каждой клеткой. Он брал термос с горячим чаем и шерстяной двухслойный плед, в который кутал ее, чтобы не простудилась, и они могли провести так час или даже два, если было тепло, болтали о чем-нибудь или молчали, думая о своем. К нему вернулось ощущение, что жизнь прекрасна в своей простоте, особенно если находить простое в сложном и сложное в простом, а она чувствовала, что, если жить медленно, вытягивая время осторожно, словно нейлоновый чулок, можно прожить за минуту сразу десять, а за час день или два, обманув болезнь и смерть, которые почти не оставили ей этих дней.