Александр Архангельский - Свободные люди. Диссидентское движение в рассказах участников

Ситуация для меня усугубилась после смерти Андропова: через несколько дней у моей квартиры установили охрану. Прямо возле моей двери поставили стол и посадили двух офицеров милиции, третий сидел внизу, в подъезде. А квартиру в доме напротив оборудовали для наблюдения за моими окнами. Во дворе дежурила машина с постоянно работающим двигателем. Ко мне не пропускали никого, кроме родственников и учительницы немецкого языка. При этом они ничего от меня не требовали, только следили, и это продолжалось больше года.

Наблюдение сняли, только когда к власти пришел Горбачев. Уже начались изменения и в художественной литературе, и в театре. Начали ставить запрещенные ранее пьесы. И я стал тогда писать очерки о новых течениях в культурной жизни Советского Союза и печатал эти статьи в итальянском коммунистическом журнале.

В 1986 году эти изменения стали более заметными. В декабре вернулся из ссылки Сахаров. А в 1987 году были освобождены из заключения все диссиденты. Через два года я был избран народным депутатом СССР. Меня восстановили в партии, безо всякого заявления с моей стороны. Ко мне приехали люди из КГБ и вернули то, что было изъято при обысках. Я стал народным депутатом, хотя к власти не стремился. Вообще диссидентство было нравственно-политическим течением, на власть никто не претендовал. Даже Солженицын писал свое письмо Брежневу, как бы говоря: вы оставайтесь при власти, откажитесь только от своей идеологии, проводите другую политику. Это было движение одиночек, и оно было стихийным. Каждый решал сам и нес за это ответственность.

Позиция диссидентов в шестидесятые-семидесятые годы заключалась, как говорил Буковский, в словах: «Соблюдайте свою конституцию, следуйте своим собственным законам». И у каждого был свой повод. Мои личные мотивы — это прежде всего восстановление исторической правды. И то, что мой отец был репрессирован, стало для меня главной причиной. Я во всем хотел опираться только на факты. И прежде всего в книгах, которые я писал. Наверное, поэтому они и сохранились. Многие работы моих современников потеряли свою актуальность, потому что были фальсифицированы, как, например, практически все написанные советскими историками труды об Октябрьской революции. А я писал, не скрывая роли Троцкого, Зиновьева, Каменева. То есть руководствовался естественными мотивами общественного научного работника: нужно знать историческую правду.

Я родился в 1951 году в белорусском поселке Богушевск Витебской области. И был очень счастлив, потому что жил в самой прекрасной стране, которая процветала и развивалась только для того, чтоб защитить меня от всяких неприятностей. Это ощущение сохранялось довольно долго. Хотя взрослые вокруг вели себя странно. В то время как мы с пацанами радовались, что скоро будем жить при коммунизме, сосед объяснял своей жене, что в этой стране бесплатно и сколько угодно в одни руки только звездюлей можно получить. Но мы тут же записали его в шпионы. Наверное, я вполне мог бы стать Павликом Морозовым, только доносить не на кого было. Отец умер рано, он был инвалидом войны.

А потом в моем счастливом детстве начали образовываться какие-то дыры. Чаще всего благодаря взрослым. Хоть мы и не прислушивались, но все равно слышали разговоры о войне, Хрущеве и колхозах. И со временем окружающая реальность утратила былую привлекательность.

Когда я немного подрос и стал более сознательным, меня очень заинтересовала война. Родственники не одобряли то, что отец ушел добровольцем. А я его помнил только инвалидом. Меня забавляло, как он злился, когда я играл его орденами. Наверное, в качестве компенсации всем этим воспоминаниям я начал интересоваться войной. И первый сильный удар по моему мироощущению нанесла книжка историка Александра Некрича «1941, 22 июня», которую потом признали вредной, она была изъята из всех библиотек и уничтожена, а самого автора вынудили эмигрировать. Его факты шли вразрез с официальной версией о том, что Советский Союз был не готов к нападению Германии. После того как я все это прочел, моя голова заработала уже по-другому. Оказалось, не в такой уж хорошей и правильной стране я живу.

А потом благодаря радио появилась еще одна большая дыра в моем сознании. У нас был тяжеленный ламповый приемник «Минск Р-7», который купили именно потому, что отец из-за полученных на войне ран ничего не мог делать — в основном только сидеть да слушать. И я нахватался от разных «голосов» всякой информации. Конечно, можно было отмахнуться от всего этого и назвать всех шпионами, но уже не получалось. Потому что все складывалось уже в определенную картину.

Например, я начал читать воспоминания Ильи Эренбурга «Люди, годы, жизнь» и понял, что там встречаются фамилии поэтов и писателей, про которых я даже не слышал. При том, что я много читал, поэзию любил. А тут какой-то неизвестный мне Мандельштам. Я пошел в библиотеку, мне говорят — нет такого. Я прошу заказать по межбиблиотечному абонементу, мне говорят — не будем заказывать. Вот это меня возмутило.

Конечно, легче было не думать про все это. Но я перешел в восьмой класс и мои представления о мире к этому времени уже сильно пошатнулись. Я продолжал слушать «голоса». И узнал много всего интересного про Солженицына и Сахарова. Пазл сложился, и стало понятно, как оно все выглядит на самом деле.

Кстати, такого слова — диссиденты — тогда не было. Точнее было бы назвать их антисоветчиками. По сути они были группой людей, которые первыми выступили против власти, но при этом не именовались агентами враждебных государств. Это было необычно. И вполне естественно, у людей возникали вопросы, что это за явление такое. Раньше были враги народа и шпионы, с ними все ясно. Они работали на чужие страны, продавали им нашу родину, и за это их наказывали, а часто просто расстреливали. С диссидентами была совсем другая история. Про Сахарова моя соседка недоуменно спрашивала: ведь у него же благополучная жизнь, он получает большие деньги, чего ему не хватает? А не хватало правды и справедливости. И тут же возникал следующий вопрос: значит, она все-таки есть, какая-то высшая справедливость, ради которой люди от многого готовы отказаться.

Диссиденты никогда не добились бы такой известности, если бы не Запад. Солженицын и Сахаров писали письма правительству, но отвечать им никто не собирался. А вот когда их документы попадали за границу, оттуда уже шло давление, от которого сложно было отмахнуться. Если бы не было этой связи с Западом, пересажали бы одного за другим потихонечку. Даже если бы издавалась «Хроника текущих событий», хотя без этого ауканья с Западом сомневаюсь, что она бы выжила. Всем головы открутили бы. А так побоялись все-таки.